Гражданская поэзия Франции - страница 22
Мать штопает старье, плетет рогожу, вяжет,
Не разогнет спины, до света спать не ляжет,
Чтоб накормить ребят, — куда там подремать!..
Однажды к ним войдут, — прикончил голод мать.
О да, кусты полны малиновок поющих.
Грохочут кузницы от молотов кующих.
Ждут маски на балу, чтоб кто-то их искал.
Есть нежный поцелуй, и волчий есть оскал.
Всё на земле живет. Барыш купцом подсчитан.
Кареты катятся. Смех — вот опять звучит он.
Жрут землю поезда. Нарядный пароход
Гудит над зеркалом морских соленых вод.
И среди общего движения и света
Скончалась в хижине страдалица вот эта.
Встал голод, как вампир, и взвыл, ожесточась,
И скрытно к ней вошел и в полуночный час
Сдавил ее гортань. Он был жесток, но чуток.
Да, голод это взгляд бульварных проституток, —
Дубинка и кастет грабителя, — рука
Ребенка, что крадет бутылку молока, —
Бред лихорадочный, — предсмертное хрипенье
На ложе нищенском у гробовой ступени.
Избыточен твой сад, создатель наш, увы!
Земля полна плодов, и злаков, и травы;
Где лес кончается, там зеленеет поле.
Меж тем, как все живет по милосердной воле,
И муха кормится на ветке бузины,
И путник горстью пьет из чистой быстрины,
И дарит кладбище стервятникам их ужин,
Меж тем как каждый зверь живой природе нужен,
И здравствуют шакал, и тигр, и василиск, —
Погибнет человек! Предъявим общий иск!
Голодной смертью строй общественный затронут.
Вот сирота, господь! Он в саван запеленут.
Он голоден. Птенец глядит в ночную тьму.
Раз колыбели нет, свей хоть гнездо ему!
1840
ВНУТРИ ДОМА
Они разъярены, глаза у них горят.
Гадюка-ненависть шипит и точит яд,
Свивается в кольцо и шарит в их лачуге.
Их маленькая дочь дрожит в слезах, в испуге.
Муж и жена орут — им не до детских слез.
«Откуда ты?» — «Молчать!» — «Откуда черт принес?
Бездельник, погоди, издохнешь на соломе!» —
«Сама, как барыня, лентяйничаешь в доме!» —
«Ты в кабаке гулял?» — «Любовник твой ушел?» —
«Ребенка пожалей, он голоден и гол!» —
«А ты для дочери и рук не замарала!» —
«Где пропадал весь день?» — «Сама ты где шныряла?» —
«Ступай назад в кабак!» — «Пляши среди тряпья!
Безбожницей растет и доченька твоя!» —
«Из-за тебя и мать лежит в земле, старуха!
Кровь на тебе, бандит!» — «Срам на тебе, ты шлюха!»
А между тем закат жилье позолотил,
Окно и низкий свод нежданно осветил,
Но гнусная чета двойной марает грязью
Уродливость души и тела безобразье,
Все язвы заголив без страха и стыда,
И все вокруг нее — унынье и нужда.
Висит на скошенном окошке занавеска.
А грязное стекло полно такого блеска,
Что в этот миг — в мечтах неведомо о чем
Прохожий ослеплен сверкающим лучом.
1841
СТАТУЯ
Катилась римская империя во мглу.
Погибший Карфаген сквозь пламя и золу
Желал и ей расплаты срочной.
Все, что в ней славилось, разбилось в пыль и прах.
Кончался мощный мир в полуночных пирах,
Еще надменный и порочный.
Он был богат и пуст, и тщетно попирал
Своих бесчисленных рабов. Он умирал,
Не слыша собственного стона.
Вино, да золото, да кровь в конце концов,
Да евнухи взамен державных мудрецов,
Да Тигеллин взамен Катона.[11]
То было зрелищем не для людских очей.
Отшельники пещер в глубокой тьме ночей
О нем раздумывали глухо.
В теченье трех веков господствовала тьма.
Народы слышали, что катятся грома
Над трижды проклятой разрухой.
Лень, Роскошь, Оргия, и Ненависть, и Спесь,
И Скупость, и Разврат изнемогали здесь,
Вытьем вселенную наполнив.
Ударила гроза во мглу их сонных век,
И на мечах семи архангелов навек
Остался слабый отблеск молний.
А Ювенал — поэт безумных этих дней —
Стал ныне статуей, сверкает соль на ней.
Он страж полуночного храма.
К подножью голому не ластится трава.
И в сумрачных глазах читаем мы слова:
— Я слишком много видел срама.
1843
НАПИСАНО НА ЭКЗЕМПЛЯРЕ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»
Однажды человек мне пересек дорогу.
Он был закутан в плащ, как в консульскую тогу,
И странно черен был под звездами плеяд.
Остановясь, вперил в меня запавший взгляд,
Горящий пламенем и словно одичалый,
И молвил: «Я стоял как горный кряж сначала
И заслонил собой безмерный кругозор,
Потом разбил тюрьму и сделал зрячим взор,
Прошел одну ступень по лестнице явлений,
И мощным дубом стал для гимнов и молений,