Гражданская поэзия Франции - страница 23
И шелестом листвы будил ночную синь,
Потом в обличье льва среди нагих пустынь
Рычаньем оглашал полуночные дали,
Теперь я человек. Мне имя Данта дали».
1843
НАПИСАНО В 1846 ГОДУ
«…Я видел вас, милостивый государь, ребенком у вашей почтенной матушки, и мы с вами, кажется, почти родственники. Я рукоплескал вашим первым одам, „Вендее“, „Людовику Семнадцатому“… После 1827 года, в своей оде под названием „К Колонне“, вы отбросили святые убеждения, отвергли легитимизм; либеральная партия рукоплескала вашему отступничеству. Я вздыхал об этом… Сегодня, милостивый государь, вы пребываете в чистейшей демагогии, в полнейшем якобинстве. Ваша анархическая речь о делах в Галисии достойна скорее подмостков Конвента, нежели трибуны Палаты пэров. Вы чуть что не пели карманьолу… Вы гибнете, уверяю вас. К чему же вы стремитесь? Что вы сделали после прекрасных дней своего монархистского отрочества? Куда вы идете?..»
(Маркиз де К. д’Э. Письмо к Виктору Гюго. Париж 1846.)
1
Я помню вас, маркиз, — вы часто к нам являлись,
Болтали с матушкой, со мною забавлялись,
Грамматике уча и сласти мне даря,
Как старший родственник, внимательный не зря.
Вы были взрослым, я — ребенком. На колени
Сажали вы меня и после восхвалений
Во славу Кобленца[12] и королей вели
Беседы о борьбе разбуженной земли,
О волчьей ярости, об якобинской своре.
Я сласти пожирал при этом разговоре
И вашим россказням тем более внимал,
Что сам был роялист, к тому же слишком мал.
Еще совсем дитя, я создан был для роста.
Когда мечтательно, доверчиво и просто,
Раскрыв на мир глаза и требуя любви,
Я первые стихи вам лепетал свои,
Вы их сочли, маркиз, нелепою опиской, —
Недаром Грации знакомы с вами близко, —
Но восклицали: «Что ж! Поэтик родился!» —
И помню свято я, как мать зарделась вся.
Мне помнится, каким она живым приветом
Встречала утром вас. Где день, сиявший светом,
Где милый смех ее, где голос дорогой?
Все листья сметены ненастьем и пургой.
О, ласка матери! В тревоге и смятеньи
Сегодня предо мной всплывают только тени,
Ни ласки, ни морщин родных не сохранив.
У вас был острый ум. В прилив или в отлив,
Богач или бедняк, заносчивый иль скромный,
Вельможа короля иль эмигрант бездомный,
Вы знали трудные, крутые времена
И все перенесли, что следует, сполна.
В обиде на Руссо любили вы Вольтера.
Пиго-Лебрен для вас достоин был примера.
К позорному столбу вы привлекли Дидро,
Возненавидели и Дюбарри остро.
Но, Габриэль д’Эстре всемерно обожая,
Сочли, что Севинье вам тоже не чужая,[13]
Когда ученая маркиза в час ночной,
Под ветром ледяным, под трепетной луной,
Без трепета в душе разглядывала зорко
Крестьян, повешенных пред замком у пригорка,
Не сомневались вы, мой родственник, отнюдь,
Что хамов надо бить, что бедных надо гнуть,
И в год Бастилии с галантною отвагой
Без ложного стыда хвалились вашей шпагой
И пудру сыпали на бархатный камзол.
Вы по народу шли, и шаг ваш был тяжел.
Не слишком сетуя на злоупотребленья,
Вы с ранней юности, — все ваше поколенье,
Вся знать вельможная, — вы почитали двор,
Но с королем вели любезный, нежный спор, —
Шла декламация с корнелианским лоском…
А революция казалась вам подростком.
Вы, размеряя шаг, за Талейраном шли.
Не разглядев черты, столь мирные вдали,
К новорожденному не зная отвращенья,
Чудовище сочли достойным вы крещенья.
Народная нужда, лекарство от нужды…
В таких подробностях скучнейших не тверды,
Рукоплескали вы охотно Лафайету,
Когда запеленал он великаншу эту.
Лишь отблеск факелов вас очень устрашил,
Рев тигра Мирабо тот ужас довершил.
И пред камином сев, вы нам шептали глухо,
Что с корнем вырвана Бастилия-старуха,
Что двинулись в Париж предместья… Лишь испуг
Внушал вам башмаков их деревянный стук.
Был страшен вам народ, униженный когда-то…
Шли дни и месяцы, — мы помним эти даты, —
И усмехались вы, попрежнему глухи,
Читая нам впотьмах запретные стихи.
Ведь вы из тех, маркиз, кто, предрассудков полный,
Не понял этой мглы, не верил в эти волны,
Кто принял ураган за детскую игру,
Кто в жалобах людских, звучащих на ветру,
И в ярости людской услышал лай собачий.
Кто на салонный лад смеялся по-ребячьи,
Не веря голоду и толпам площадным,
Кто в ураганный час под сумраком ночным,