Гром - страница 14

— Как же не помнить о вас!.. Да… Хорошо у вас тут. Вот и невестка в дом вошла. Пригожа, скромна, серьезна. Девушка, по всей видимости, аккуратная. Настоящая княгиня будет!

— Кто знает… Поначалу-то она не очень пришлась мне по душе. Но раз уж семья Сандаги-мэйрэна, ее отца, упросила вас быть и ходатаем и сватом, я возражать не стала! Пригляделась к ней: вроде бы и покорна — слова поперек не скажет, и сердцем отзывчива. А теперь уж и сама — не невесткой, княгиней ее ставлю.

— Ну вот и ладно. Брату она будет доброй женой и верной подругой. — Подумав немного, он продолжал: — Магсар в первое время тоже на каждом шагу терялась — очень уж застенчива была. Но постепенно освоилась и теперь ни перед кем в грязь лицом не ударит: всегда подход найдет, разговор поддержит. Вы ведь скоро привезете к нам младшую невестку?

— Да уж полагаю, что раньше, чем через год, обивать чужие пороги ей не понадобится, — процедила Цогтдарь.

Намнансурэн сделал вид, что не расслышал ее слов, а Балбар, стараясь замять неловкость, оживленно заговорил о том о сем..

Телохранитель Содном между тем прислушивался к доносившимся из юрты голосам. «Ишь ты, какое у них спокойствие да согласие… А что, расскажет им хан о матери и сыне, которые одни через пустыню брели? Нет, видать, и думать о них забыл. Вот если бы нойон какой-нибудь попробовал без воды да без пищи Гоби пересечь, тут уж, конечно, разговоров было бы на месяц…»

А за столом в материнской юрте Балбар откупорил бутылку, наполнил золотую чашу душистым густым янтарным вином и протянул Намнансурэну.

— Ну и чара! — усмехнулся тот, принимая ее обеими руками. — Не хуже, чем у Угедея[12]. — Окунул безымянный палец в вино, брызнул в огонь. — Богу — богово, — и, отпив глоток, поставил на стол.

— Пей, сынок, пей. На сон грядущий полезно. Фирма Да Шэнху[13] поставляет. Прекрасное вино, — проговорила Цогтдарь.

— Всех яств не перепробуешь, всех напитков не отведаешь… Жизни на это не хватит, мама.

Близилась полночь, и Балбар проводил Намнансурэна на отдых в соседнюю юрту.

Свет в лампаде, освещавшей малое орго, едва теплился. Цогтдарь мучилась от бессонницы.

— Что не спишь, ахайтан моя. Нездоровится, что ли? — спросил Балбар и, блеснув лысиной, привстал.

— Здорова я, совсем здорова. А думы вот из головы никак не идут. Беспокойно на душе.

— Ну-у, еще бы. Как же может быть иначе, коли сын, сам владетельный хан пожаловал.

— Ну, знаешь… Пожаловал — и пожаловал. Нет, думы мои совсем о другом, да только все впустую.

— Что же тебя так занимает, ахайтан моя?

— Ты что, не слышал, что княгиня Магсар беременна?

— Слышал. Так ты беспокоишься, что роды… это самое… тяжелыми будут?

— О ней беспокоиться — только себе в убыток. Небось разродится, коли на роду ей это написано.

— Так что же тебе не дает покоя, ахайтан моя?

— Человеку всегда есть о чем поразмыслить. Да и сыночка своего бедного жалко.

— Это самое… Ринчинсаша, что ли?

— А то кого же. Не глупее он других людей. Жизнерадостный, обходительный и лицом пригож. И заносчивости-то в нем нет ни капельки, что ни скажи — все сделает. А вот нет парню счастья — и все тут.

— Ахайтан моя! Но ведь беременность княгини Магсар никак не уменьшает величия нашего гуна. Разве не так? Чего же ты изводишь себя?

— Чужой человек горе матери близко к сердцу не примет, Балбар. Но вот что ты окажешься таким простофилей недалеким — никак я не думала. Верила: ведомо тебе все тайное и явное; полагала: в науке ты сведущ; надеялась: опорой мне станешь. Видать, крепко я ошиблась, — сказала, приподнимаясь, Цогтдарь.

— Да что случилось-то, ахайтан моя? Чем же я… это самое… не угодил тебе? — пробормотал Балбар, присаживаясь рядом. Его рука шмыгнула под шелковое одеяло и легла на могучее бедро Мудрейшей.

— Вот и послушником в монастыре ты был, и у вельмож в наперсниках ходил, а все ума-разума не нажил. Супруг мой — князь, покуда пребывал в добром здравии, почитал тебя за надежного, верного человека, как к родному относился. А ты? Тебе до нас с сыном и дела нет, будто мы тебе чужие. Уж не переметнуться ли замыслил?

— Ахайтан моя! Ну откуда у меня могут взяться этакие намерения? На кого же я вас променяю! Вот что глуп — это да, согласен! — Балбар склонил перед Мудрейшей свой лысый череп и, застыв истуканом, вперил глаза в лампаду, словно хотел отмолить этот свой грех.