Громовой пролети струей. Державин - страница 25
– Ваше высокопревосходительство! Ожидать без конца войск тоже нельзя! Вокруг Казани вёрстах в шестидесяти уже разъезжают толпы вооружённых татар. Пора действовать!
Кто это? Опять неугомонный прапорщик Державин? Эх, нетерпеливая головушка! Бибиков уже с досадою возразил:
– Знаю! Но что прикажешь делать? Войски ещё не пришли… Я уже говорил об сём с губернатором фон Брандтом.
– И всё же, – упрямо повторил Державин, – есть ли, нет войска, надобно действовать!
Бибиков отшвырнул в сердцах карту, схватил прапорщика за руку и, ни слова не говоря, повёл в кабинет. Сунул ему под нос бумагу.
Это был рапорт о падении Самары. Восставшие под предводительством атамана Арапова вошли в город и были встречены жителями хлебом с солью, а духовенством – с крестами и колокольным звоном.
Генерал ходил по кабинету, словно позабыв, что его ожидают в соседней зале. Потом подошёл к прапорщику и, пристально глядя ему в глаза, сказал:
– Вы отправляетесь в Самару. Возьмите сей час в канцелярии бумаги и ступайте!
Державин выдержал его взгляд. «Неужели он посылает меня прямо в руки к злодеям!» – пронеслось у него в голове, но он ответил:
– Я готов.
Проходя через прихожую, где в лужах талого снега дремали, не снимая тулупов, кучера и лакеи, Державин бросил ожидавшему его Серебрякову:
– Опять о нашем деле поговорить не удалось! Не до того! Собирайся…
Не спрашивая, куда и зачем, Серебряков покорно нахлобучил треух.
Кучер был вялый и непроворный малый из дворовых Фёклы Андреевны. Все люди Державина, скачучи из Питербурха, поотбивали себе ноги и занемогли.
– Ты сядешь на облук! – залезая в повозку, приказал Серебрякову прапорщик, а кучера определил стать на запятки.
Подробности поручения были изложены в двух запечатанных и надписанных «по секрету» пакетах, которые надлежало открыть, удалившись от Казани не ближе тридцати вёрст. Пока ехали через Кремль, повозку всё заносило, и Державин крикнул:
– Что это, лошади с придурью?
– Нет, – не оборачиваясь, прогудел Серебряков. – Частые ездоки, вишь, поугладили путь.
Но вот ползкая дорога кончилась, и через Тайницкие ворота повозка шибко побежала к спуску на замерзшую и широкую здесь Казанку. Белокаменный Кремль таял, сваливался за горизонт, едущих обнимала ширь степей. Державин, придерживая голубую форменную шляпу, огляделся: родные сердцу просторы. Странствия по этим степям в юности дали ему поболе, нежели науки, отозвались много позже в его душе широтою и смелостию поэтических суждений. Величие степей, их безмерность и малость человека заставляли позабыть о подстерегающих опасностях, рождая мысли о вечности и творце, о тщете и гордыне… Неясные ещё строки лепились смутно, рождались высокопарные, надутые образы. Но, ощущая это, он чувствовал, что стихотворчество, казалось бы прочно забытое, властно просилось наружу, – то неожиданным уподоблением, то мольбой о чём-то, то смелой, всё подчиняющей мыслью:
Повозка пересекла Волгу. Строки цеплялись одна за другую, саднили в голове огненными занозами, вторили в такт стуку копыт по мёрзлой дороге. Стихи набегали, толпились, тесня образами, обращались к небу и трону, прося, требуя. Чего? У кого?
Внезапно лошади остановились на всём расскоке.
– Падалище на дороге, барин.
Это был пропнутый стрелою солдат. Поодаль лежал ещё один. Повев ветра донёс переклик не переклик, не то вой, не то голос.
– Едем тише, Иван! – отрывисто попросил прапорщик, вынимая из чехлов два пистолета.
– Едем, ваше благородие, – спокойно отозвался Серебряков. – Ишь, ржёт конь к печали, ногою топает к погонке…
С полверсты лошади шли ступою. Теперь уже явственно слышался жалобный псиный скулёж.
– Ишь ты! – сказал Державин. – Собака-то не к добру развылась…