Гроза - страница 14
Кроме памяти ложной
И детского ужаса…
6 августа 1940
«Только начался сенозорник…»
Только начался сенозорник,
Родился у мамы сын озорник,
Озорной, горевой, неладный,
Самый прошеный, самый негаданный.
Как его судьба ни носила,
Как его беда ни ломала,
Обломала его насилу
На четыре вершка с малым.
Что вершки ему, если тот расчет,
Что вершки ему, что ему плакать,
Если поприще его — на три поприща
Да с калужским немереным гаком,
Если тропка его не хожена,
Если яростный, непохожий он,
Если он — молодой, бровастый
(Чтой-то я в октябре захвастал).
Так живу, а живу по-разному,
По июлям рожденье праздную,
В октябре на подушку рухну,
Только сердце с размаху ухнет,
Только сердце с размаху вспомнит,
Как нерадостно, нелегко мне.
Ты недаром родилась в зазимье,
Холодком позванивает твое имя,
Словно льдинки на губах порастаяли.
Ты простая моя, — простая ли?
Как судьба его ни ломала,
Как ни мало любила милая,
Да судьба обломала мало,
А вот милая надломила.
Сенозор — вся трава повыгорит.
Она, зорька, слова все на «вы» говорит,
Все на «вы», на «вы», а не скажет «ты»,
Все слова новы, все слова пусты.
Сенозорник, разор ты мой, месяц мой.
Мне опять с больной головой домой
Понурясь брести, повторять ее имя
По ненастью, по зазимью.
27 октября 1940
ЛИСОНЬКА
Ослепительной рыжины
Ходит лисонька у ручья,
Рыжей искоркой тишины
Бродит лисонька по ночам.
Удивительна эта рыжь,
По-французски краснеет — руж,
Ржавый лист прошуршит — тишь
Можжевельник потянет — глушь
Есть в повадке ее лесной
И в окраске древних монет
Так знакомое: блеснет блесной,
И приглушенное: не мне.
Ходит лисонька у ручья,
Еле-еле звучит ручей.
Только лисонька та — ничья,
И убор ее рыжий ничей.
Если сердит тебя намек,
Ты, пожалуйста, извини —
Он обидою весь намок,
Он же еле-еле звенит.
Ноябрь 1940
«Мне надоело басом говорить…»
Мне надоело басом говорить,
Мне горло натирает медью голоса.
А над Землей
Полярная звезда горит,
Как зайчик солнечный
от Северного полюса.
1940
ПИСЬМО
Жоре Лепскому
Вот и мы дожили,
Вот и мы получаем весточки
В изжеванных конвертах
С треугольными штемпелями,
Где сквозь запах армейской кожи,
Сквозь бестолочь
Слышно самое то,
То самое,
Как гудок за полями.
Вот и ты,
товарищ красноармеец музвзвода,
Воду пьешь по утрам из заболоченных речек.
А поля между нами,
А леса между нами и воды.
Человек ты мой,
Человек ты мой,
Дорогой ты мой человече!
А поля между нами,
А леса между нами.
(Россия!
Разметалась, раскинулась
По ложбинам, по урочищам.
Что мне звать тебя!
Разве голосом ее осилишь,
Если в ней, словно в памяти,
словно в юности:
Попадешь — не воротишься.)
А зима между нами.
(Зима ты моя,
Словно матовая,
Словно росшитая,
На большак, большая, хрома ты,
На проселочную горбата,
А снега по тебе — громада,
Сине-синие, запорошенные.)
Я и писем тебе писать не научен.
А твои читаю,
Особенно те, что для женщины.
Есть такое в них самое,
Что ни выдумать, ни намучить,
Словно что-то поверено,
Потом потеряно,
Потом обещано.
(…А вы все трагической героиней,
А снитесь девочкой-неспокойкой.
А трубач «тари-тари-та» трубит:
«По койкам!»
А ветра сухие на Западной Украине.)
Я вот тоже любил одну сероглазницу,
Слишком взрослую,
Может быть, слишком строгую.
А уеду и вспомню такой проказницей,
Непутевой такой, такой недотрогою.
Мы пройдем через это.
Мы затопчем это, как окурки,
Мы, лобастые мальчики невиданной
революции.
В десять лет мечтатели,
В четырнадцать — поэты и урки.
В двадцать пять —
Внесенные в смертные реляции.
(Мое поколение —
это зубы сожми и работай,
Мое поколение —
это пулю прими и рухни.
Если соли не хватит —
хлеб намочи потом,
Если марли не хватит —
портянкой замотай тухлой.)
Ты же сам понимаешь, я не умею бить
в литавры,
Мы же вместе мечтали, что пыль,