Хата-хаос, или Скучная история маленькой свободы - страница 9

И тогда пробудилась мудрость Холмогор. Нина приняла на себя обязанность варки ежедневного семейного супа. Нажористая уха, окрошка, серые жирные щи зазвучали ложками, задали ритм жизни, а вместе с ритмом — удивительное дело — и смысл. К лету Толик привёз в хату-хаос дедово кресло, поставил у окна, перевесил рисунок виманы из конюшенной каморки в свою комнату, будто соединил два мира, сополимерное мечтательное детство и бытовую зрелость. Диментию надоело бессмысленное геймерство, он неожиданно поступил в художественное училище, увлёкся моделированием компьютерных монстров и написал резюме в известную компанию Монстролайф. После выгодной продажи конского навоза в огороды, которые выросли на месте некогда престижного заречного района, Лёнька смирился с лошадьми. Они производят удобрение, в любое время готовы к работе во всю лошадиную силу, главное не лениться косить по утрам бесплатную траву. Весь остальной день можно творить в мастерской, продажа навоза и пахота участков даёт достаточный минимум денег для поддержания скромной Лёнькиной жизни. И потом, вспоминал Лёнька отцовы слова, лошади тёплые и в них есть душа. Семья собиралась вместе на кухне верхнего дома, когда крышка подпрыгивала на большой кастрюле и вкусный запах перебивал стойкий дух конюшни и сена. Варка семейного супа похожа на поднятие флага страны: раз пар летит в воздух и щекотит носы даже в худшие дни, то жизнь продолжается несмотря на все трудности и размолвки. Есть вещи временные, и есть вещи вечные как ежедневный обед.

Когда быт хаты-хаоса успокоился и наладился, Лёнька начал подгонять мечту. Многие вопросы потребовали разрешения: строим классический фанерный биплан или виману? Выпрашиваем на аэродроме старые движки от Як-55 или продолжаем опыты с маховиками? Строим взлётную полосу или думаем о вертикальном взлёте? Мечта увязла в конкретике, куда раньше её не пускал авторитет Силантия. Толик ушёл в депрессию, Лёнька вымещал злость на картофельных бороздах. Наступила шестая неприкаянная осень. Лишь упрямство не давало Лёньке переоборудовать мастерскую в место починки телег, саней и кос. За отсутствием настоящей работы он красил полочки, перекладывал инструменты, заменял электропроводку и дверные ручки. Толик тоже иногда спускался к чертёжной доске, бурчал что-то под нос и портил карандашом чистоту ватманов.

В один из сентябрьских дней, когда друзья столкнулись в мастерской и им, чтобы не молчать, пришлось ещё раз обсудить состояние дел, планы на ближайшее будущее и отношение жителей Маховки к хате-хаосу, Лёнька и решил найти единомышленников.

— Вот, например, Роман. Может, ему любопытно будет? Со мной чертежи не обсудишь. Парамонов городской, редко заезжает. Роман, вроде, с руками и с головой, с Парамоновым наравне говорит. Сходить, что ли.

— Иди, Лёнька, иди, только запомни — не вимана, а летающая лодка. Хватит романтики. И привет Роме передавай.

На следующий день Лёнька до обеда перекидывал навоз, потом умылся, переоделся и ушёл к отцу Роману в строительный вагончик возле одноимённой церквушки. Пусть церковь называлась громким словом Вознесенская, не слишком воцерковлённые жители Маховки звали её романской. Роман, появившийся в Тутове незадолго до приезда Лёньки из армии, сам возродил дряхлую церквушку, сам надел чёрную рясу. Официальная церковь подтвердила его статус позже, чтобы не терять пусть и немногочисленный, но приход. В пастве ходили слухи, что отщепенец этот Роман, что не соблюдает он пост и слишком добр к грешникам, девчонок пускает в храм в джинсах и без платка на голове. Осуждали батюшку и всё равно любили. Он и денег одолжит, и поговорит душевно, успокоит.

Чаще всего по вечерам Роман сидел в невысокой колокольне из труб и досок, подаренных непроизносимым вслух благодетелем. Что-то подвязывал, где-то подкручивал, строгал деревяшки и крепил арматуру. Обещал дать звон на пасху ещё три года назад, но робкий удар по металлу раздавался только когда грузовые самолёты, убивая тишину, гоняли на недалёком аэродроме движки, потом колокол смолкал. Роман вибрировал под летящими звуками, изучал их новое сочетание и начинал опять подпиливать балки, укорачивать верёвки, стачивать наждаком колокольный язык. А ещё иконы, бывало, рисовал. Вроде правильные иконы, золото на нимбах, санкирь, пробела, оживки — всё как полагается. Но лики у святых выходили уж очень выразительными, так упорно изучали людей, что хоть ладонями лицо прикрывай и беги в тайных грехах каяться. Еретик, одним словом. А ещё Лёньке нравилось, что Роман упорен в поисках идеального звона. Мучается — стало быть, он товарищ по творческому тугомыслию, а товарищ, даже и поп, всегда подставит плечо.