И так же падал снег - страница 14

— Сторонись! — кто-то крикнул за моей спиной, и я даже присел от неожиданности.

Мимо меня, не разбирая дороги, промчалась к пристани бешеная таратайка. Лихой возница, привстав у козел, крутил над головой длинными вожжами, гикал и приказывал:

— Пади!

Возле сходен он круто остановил коня, соскочил с коляски, огляделся и, заметив моего отца в белом кителе, зашагал к торговому ряду.

— Слышь, болярин! — крикнул он еще издали. — Карета подана!

Все уставились на моего отца, а мне было забавно слышать, как лихач обратился к нему: «болярин!»

Лихой парень вплотную подошел к моим родителям и сказал:

— Прокачу и тебя, и твою болярину!

Мать схватила отца за руку, пытаясь отвести его от этого «разбойника», а парень наступал на них:

— Не доверяешь?.. Да я — в любой конец! У меня же — зверь. Пять целковых до Биляр — хошь?

— Да никуда мы не едем! — взмолилась мать. — Скажи ты ему, Санюшка!..

— Нет, мы не едем, — не очень уверенно заговорил отец. — Мы уже приехали…

А я услышал, как в торговом ряду бабы, оживившись, затараторили на разные голоса:

— Спу-ужались! Городские, непривышные поди…

Я чувствовал, что мать права: куда с таким разбойником ехать? Но было неловко от людей, которые считают нас какими-то изнеженными боярами, и хотелось поскорее скрыться от любопытных глаз.

— И-эх, люди! — махнул рукой парень и, шурша гравием, раскидывая его носками сапог, зашагал к своему тарантасу.

Усевшись в козлах, он взмахнул вожжами, круто повернул коня и помчал вдоль берега — с той лихостью, с какой подкатил к пристани.

Все смотрели ему вслед, оставив свои заботы, а он мчал по берегу — по глине, по плоским камням, и вскоре исчез за выступом горы.

— Вот, окаянный! — с какой-то завистью ругал его народ, и стало жаль, что он уехал один, без нас…

Мы наняли обыкновенную деревенскую телегу, долго устраивались в ней, расстилая под сиденья старую слежавшуюся солому. Нужно было сесть так, чтоб ноги свешивались с одного борта, посередине, иначе ободки колес будут бить тебя по щиколоткам.

Наконец, мы уселись. Возница — тихий, чернявый мужичок — оглядел нас со всех сторон, подобрал солому, подоткнул под наши чемоданы, а потом, тронув лошадь, на ходу, с оглобли, вскочил на передок телеги.

— Стал-быть, в Полянки? — спросил он в десятый раз.

— В Полянки, в Полянки! — подтвердила мать и с тревогой в голосе спросила: — Дорога-то вам известна?

— Знамо, известна! Каждый раз на ярманку по ей ездим.

— Вот и хорошо, — успокоилась она и, чтоб продолжить беседу, проговорила: — А то подскочил этот: «Прокачу да прокачу!»

— Семка-то? — оживился мужичок. — Он прока-атит! Ежели подбросить рупь-целковый, завсегда прокатит.

— Да мы же не кататься приехали, — подосадовала мать.

— Знамо дело. Но Семка — он прокатит. Ежели заплатить.

Мать махнула рукой: бесполезно было объяснять, что не в деньгах дело…

Телегу трясло какой-то мелкой нескончаемой дрожью. От этой дробной тряски стучали зубы и нельзя было вымолвить ни слова — из боязни прикусить язык. До сих пор как-то не думалось, что телега — без рессор и чувствует каждый бугорок на дороге, каждую впадину. Мать крепко вцепилась в край телеги, стараясь напряжением рук как-то сгладить удары, ерзала на соломе, вздыхала, а спустя полчаса попросила остановить лошадь.

— Что такое? — спросил возница.

— Бог с вами! — проговорила страдальчески мать. — Поезжайте тихонько, а я за вами, пешком. Всю душу из меня вытрясло.

Отец тоже слез с телеги, они пошли вдвоем под руку, выбирая более ровную стежку вдоль колеи. В телеге стало просторнее, я лег на спину и стал глядеть в высокое небо, откуда со свистом сыпались на дорогу стрижи. Тряска мне была нипочем, только досаждали чемоданы, которые налезали на меня и колотили по плечам острыми углами…

— Никак мои золотые?! — всплеснула руками тетя Маруся и бросилась в объятья матери. А я заметил, что ворота уже были открыты, и дядя Гриша, широко откидывая костыли, поспешал к нам через весь двор.

Прошлую зиму тетя Маруся гостила у нас и рассказывала нам о своем муже. И вот мы увидели его, когда-то «первого парня на деревне», стоящего сейчас на костылях под аркой ворот. Он растерянно улыбался, пытаясь сдуть со лба упрямый завиток волос, ниспадающих на глаза. И если бы не костыли, дядя Гриша выглядел бы широкоплечим и статным, каким он и был, наверно, до своего несчастья. «Клюшки его совсем переменили», — вспомнил я слова тети Маруси, и почему-то мне было неловко смотреть на, его длинные и словно неживые ноги, вдетые в высокие галоши.