И так же падал снег - страница 15
— Здравствуй, корешок! — потрепал он меня за вихры. — Сейчас подружу тебя с Васькой.
— С каким Васькой? — насторожился я.
— Вась-Вась-Вась! — поманил он кого-то, и тотчас из-под навеса заднего двора выскочил тонконогий коричневый жеребенок.
У меня захватило дух и я замер на месте, увидев это живое чудо.
— Ему надо сахарок, — сказал дядя Гриша и полез в карман.
Круглыми смышлеными глазами Васька следил за рукой дяди Гриши и, не выдержав длинной паузы, подошел и ткнулся мордой в бедро хозяина.
— А ну-ка, доставай сам! — оттопырил дядя Гриша широкий карман пиджака, и Васька забрался в него по самые уши.
— Вот это да! — Я забыл про все на свете и гладил жеребенка по короткой шелковистой гриве, представляя, какая удивительная жизнь начнется у меня в Полянках.
Тетя Маруся настойчиво звала нас в избу, а я прилип к Ваське, обнимал его за шею, терся щекой о его мордочку, да и он не отходил от меня, чувствуя кольцо моих рук, которыми я крепко прижимал его к себе.
— Еще наиграешься, чай! — подосадовала тетя Маруся, стараясь скорее ввести нас в дом и усадить за стол.
— Я так устала, Машенька, — заговорила мать, — так устала, что, право, не хочется есть.
— Только перекусите с дороги, а ужин-то будет опосля, — настаивала тетя Маруся.
— Нам бы умыться, Машенька.
— И то правда! — всплеснула она руками. — Сейчас вам баньку затоплю…
Мы пошли с отцом первыми. Тетя Маруся провела нас по тропинке мимо огородных грядок и указала на темную избушку с одним подслеповатым окном. Из трубы текла сизая дымка, а кругом подступал высокий бурьян, в котором я утонул с головой. И вспомнилось: «Избушка там на курьих ножках…»
Солнце уже закатилось, но было еще светло: вечерняя заря не гасла, поджидала утреннюю, стоял июнь — долгая пора лета.
В предбаннике, стены которого были сплетены из тала, мы быстро разделись и, открыв дверь, нырнули в жаркий и пахучий туман. Пригнувшись, мы поползли по скользкому полу на карачках, чувствуя, как жжет спину едучим паром.
— Садись прямо на пол, — сказал отец. — Тут можно еще дышать.
— Ну, как вы? — услышали мы голос тети Маруси за окном.
— Хорошо! — крикнул отец и закашлялся.
— Щелок-то в котле, — учила нас хозяйка. — А холодная вода — в бочке. Ковшиком зачерпните и разбавляйте в шайке. Мыло, мочалки — на скамейке, веник — на печи… Ну, с богом!
— Какой уж там веник! — засмеялся отец. — Голову поднять нельзя.
Я сидел на полу, обливаясь холодной водой, и никак не мог вздохнуть всей грудью.
— Ничего, приладимся, — говорил отец и кряхтел, пытаясь дотянуться ковшом до котла со щелоком.
Вода была на удивление мягкой. Обволакивая кожу, она растекалась по телу, как расплавленное масло, и сколько бы ни тер себя мочалкой, эта маслянистая мягкость не пропадала.
Мы выбрались в предбанник с таким ощущением, что так и не смыли с себя мыла. Но волосы на голове были едва ощутимы. Казалось, дунь ветерок — и они разлетятся во все стороны, как пушинки с одуванчика.
Мы сидели на скамеечке, «отходили», глубоко вдыхая прохладный вечерний воздух. Полотенца насквозь были мокрые, а с нас все еще стекали струйки воды.
— Вот это баня! — сказал отец. — Всю усталость как рукой сняло.
3
Они засиделись допоздна, а я лежал в задней избе на соломенном топчане и никак не мог заснуть. Казалось, меня завезли далеко-далеко, в какой-то лесной и таинственный край, где до того тихо, что звенит в ушах, и слова людей расходятся в этой тишине, как круги по воде.
— Сперва играли свадьбу в доме жениха, — рассказывала тетя Маруся. — Все пили и кричали «горько!» Потом Семка схватил двухрядку, тряхнул мехами — гости и сродственники загромыхали скамейками: ослобонили место — и пошла плясня — рукавов трясня… Вот тогда-то и вышел из-за стола Гриша, пошли на спор с Семкой: кто кого?
Гармонист тряхал двухрядкой, плясун дробь выбивал — не сдавался.
«Эх, сыпь, Семен, подсыпай, Семен, у тебя ль, Семен, брюки клеш-фасон!» — орали гости.
Пуговицы с гармошки летят — один гуд идет, у плясуна подметки отлетели.
«Ух ты, барыня, да ух, сударыня!..»
«Стоп! Ничья не взяла!»
Тогда пошли наперегонки по снегу. Все высыпали на крыльцо, заорали: