Иду над океаном - страница 33

Вслух она сказала:

— Я вернусь, девочка, и мы поговорим…

Ольга кивнула.

— Мы обязательно поговорим… Хорошо?

— Да, мама…

— Я должна сейчас идти.

— Иди, мама…

Мария Сергеевна приехала в клинику с небольшим опозданием. Меньшенин был уже там. Вместе с ним были и другие — те, кто должен присутствовать на операции. Меньшенин одними глазами отметил ее появление. Его белесые, едва заметные брови было приподнялись в немом вопросе. Но он тотчас нахмурился и, посмотрев на Марию Сергеевну несколько дольше, чем было нужно, отвел глаза.

Вся группа медленно двинулась по палатам. Меньшенин, Арефьев и Мария Сергеевна шли впереди, остальные, негромко переговариваясь, сзади.

— В сущности, мы неправильно делаем, — отрывисто сказал Меньшенин Арефьеву. — Такое количество народа переполошит клинику.

Арефьев вежливо улыбнулся и поправил очки.

— У вас мало времени, Игнат Михайлович, — отозвался он негромко, четко выговаривая имя профессора. — Больные поймут. Они уже сами давно знают о вас, дорогой коллега.

Осмотра в обычном понимании этого слова не было. Стенозы, миокарды, инфаркты… Мария Сергеевна два года работала в клинике. Она давно привыкла к обилию сердечно-сосудистых заболеваний, давно привыкла встречать взгляд, тот особенный взгляд — печально-внимательный, с едва уловимой в тяжелых случаях и с откровенной, с требовательной надеждой в случаях более легких. А тут она вдруг заметила, как их все-таки много! И две трети их уйдут из клиники, неся в себе то, с чем сюда пришли. «Сколько голубых лиц, сколько учащенного дыхания, боже мой!» — подумала она.

Меньшенин ходил широкой размашистой поступью, держа за спиной руки и нагнув голову. Но он, как показалось Марии Сергеевне, за несколько мгновений до того, как вежливый Арефьев назовет ему болезни и больных в очередной палате, сам находил самого тяжелого и уже не выпускал его из поля своего внимания. И он уже больше не оглядывал палату и слушал Арефьева, глядя куда-то мимо его золоченых очков.

Мария Сергеевна с тревогой помнила о десятой палате — детской, в которую вот-вот должны были они войти. И, наконец, — десятая. На кровати у окна — Володя Зорин. Ему было одиннадцать лет. И он умирал медленно и тихо, и казалось, он сам знал, что умирает. Мария Сергеевна каждый раз собиралась в эту палату с отчаянием и возвращалась чуть ли не в истерике. У Володи оказался тяжелый наследственный порок сердца. Недостаточность возрастала медленно, но неумолимо, она словно высасывала из мальчика кровь — он худел, хотя, казалось, худеть дальше было некуда. И только глаза его не умирали. Они светились изумленно и преданно на его прозрачном личике.

Меньшенин глазами остановил Арефьева. Тот замолчал и поправил очки. Меньшенин тихо прошел вперед и опустился на кровать Володи. Он ничего ему не сказал, а просто положил ему на голову свою волосатую громадную руку. И смотрел он не на больного, а куда-то перед собой. Лицо его словно стало тяжелым, а глаза совсем запали и сузились.

Так он сидел секунду или две. А потом посмотрел на Марию Сергеевну. И его лицо стало простым и понятным — это не было лицо всесильного хирурга — на нее со страданием, с почти детской беспомощностью глядел пожилой, усталый, грузный мужчина. Она сама только что дома пережила такое же, какое увиделось ей в Меньшенине, и она глубоко поняла его.

Они медленно приближались к палате, где лежала та самая девушка, ради которой, в общем-то, они и собрались в клинике. Операция была назначена на десять утра на завтра.

Аннушка вышивала. Она не выпустила работы из рук и встретила врачей строгими спокойными глазами.

Меньшенин и здесь сел на постель, но не на Аннушкину, а на свободную рядом. Кровать под его тяжестью прогнулась, а он еще и облокотился о колени, и его голова ушла в плечи. Он заговорил тихо, но голос его был слышен. Он спрашивал. Аннушка отвечала. И слова и поведение обоих были обычными. Сама Мария Сергеевна не раз разговаривала со своими больными накануне операции. Сама спрашивала о настроении, о чем-то таком, что было нужно лишь им двоим, чтобы в последний раз почувствовать друг друга.