Иду над океаном - страница 56

— Нелька, пора, — назидательно сказал самый старший и небрежно красивый Фотьев.

Он был талантлив, цвет видел отлично, но казался Нельке лентяем и пижоном. Она ответила:

— Вот что, старики. Валяйте. Я остаюсь.

— Не дури.

— Я остаюсь, — с веселой грустью сказала она.

— Ну тебя к черту, — обиделся Фотьев.

— Я же сказала: валяйте! — Она выплюнула былинку, встала, взяла свой этюдник и чемоданчик и пошла назад по дороге к селу.

Вот эти тридцать минут ходьбы по проселочной поселковой пыли, когда чуть слышно шелестели стебли пшеницы и потрескивали оглушенные зноем кузнечики, словно горело невидимое сухое и тонкое дерево, эти километры, когда далеко впереди покачивались в такт ее шагам крыши села, в которое она шла, как будто шла к чему-то большому и незнакомому, — перевернули всю Нелькину душу. Как-то исчезло все, что было за ее спиной — город, любовь и нелюбовь, сынок ее маленький, какой-то порожний гул коридорных споров в училище, все эти бороды и манеры. У нее было такое ощущение, точно дорога, по которой она шла, не имеет начала и тянется бесконечно.

Она слышала могучесть земли. Вспоминала этюды, целый короб за спиной, где картонки плотно сидели в гнездах, вспомнила краски на них, лишенные тяжести и запахов земли, лишенные той самой безоглядности и доверия, что она испытывала сейчас, и криво усмехнулась. «Все еще впереди», — думала она, еще не зная, что будет писать, но предчувствуя это.

Так вошло в душу Нельки поле.

Словно боясь потерять это ощущение, жила она здесь день за днем в многоголосой семье комбайнера, черного, загорелого, рябого, неистребимо пахнущего соляркой, металлом и полем. Ему было что-то немногим более сорока. Был он не низок, не высок — дядька как дядька. Утром веселый, к вечеру серьезный и, в зависимости, видимо, от того, как прошел день, бывало даже злой. Звали его Александром, а его жену — Ритой. У них были дети — три девочки: старшая, пятнадцатилетняя Галка, такая же скуластая и глазастая, как отец; Ольга — беленькая, ужасно худая, некрасивая, с маленьким личиком, и третья, пятилетний крепыш, Лариска. Приглядевшись к детям, можно было понять всю жизнь этой пары — полуукраинки, полуавстрийки, крупной неяркой красавицы Риты и сухого, собранного, внутренне напряженного, с татарской дичинкой в глазах Сашки (так звали комбайнера все в деревне). Старшая дочь Галка родилась у них в молодости. И как всегда бывает с первенцами, ее сначала баловали, потом, когда родилась вторая — болезненная, капризная, неизвестно в кого шкодливая Ольга, — стало не до Галки. Так и проросла в ее красивых облагороженных женской природой отцовских глазах печаль и полуудивление, краешки бровей словно приподнялись да так и замерли.

Ольга в детстве своем мало принесла Рите и Сашке радости. Нелька поняла это сразу. И ей была чем-то тревожна родительская виноватость перед Ольгой. Ольге сходило то, что не сходило даже маленькой. И во всех проказах ее была какая-то обдуманная злоба. Нашкодит, разобьет что-нибудь, подерется на улице и ходит с этаким выражением напряженно-недоброго ожидания. А Лариска… Лариску баловали ничуть не больше, чем в любой семье балуют младшего. Но по терпеливости, с которой Сашка в свободные минуты что-нибудь сосредоточенно мастерил для нее — то игрушечную мебель, то самоделку-куклу из старых конденсаторов, пружинок и гаек, по тому, как на рассвете мать одевала ее, младшую, — было ясно: любовь этих очень разных людей достигла той зрелости, которая была от Нельки за семью замками и мучила ее своей недоступностью. Затаив дыхание, охваченная каким-то неодолимым, не обращенным ни к кому желанием, Нелька приглядывалась к ним — Рите и Сашке. Случайные соприкосновения их рук, неожиданные взгляды, такая тихая удовлетворенность, с которой утром Рита собирала мужа на работу, — все заставляло биться Нелькино сердце.

Зрелое лицо Риты словно несло на себе отблеск глубинного пламени. Это пламя разгоралось, когда Сашка вдруг поймает взгляд жены и посмотрит как-то особенно, словно спрашивает, и Рита, краснея, опускает сияющие гордые глаза.

Стояли изнурительные, жаркие, без конца и без края долгие дни. Сашка вставал на рассвете и в трусах и в белой майке босиком выходил на крыльцо. Озирал небо и тихо, но яростно ругался. Нелька, спавшая в летней пристройке, слышала и как он вставал, и как шел, шлепая по чистейшим половицам, пил большими глотками воду, и капли с его широкого, с ямочкой, черного от невозможности выбрить подбородка тяжело падали на пол. И все это Нелька, закрыв глаза, видела. Здесь, за дощатой щелястой перегородкой, она открыла в себе способность видеть то, что нельзя видеть одновременно. Она видела, как прохладный комок воды, светясь серебряным светом, катится в гортани у Сашки, видела, как падает эта капля с подбородка, видела, что за сенями в это время сиреневые ранние сумерки. Она видела даже, как зреет хлеб. И у нее по спине, от вдохновенья и проницательности, бежали мурашки. И она видела в то же время, как на семейной кровати, раскинув красивые полные руки, едва прикрытая полотном до пояса, досыпала последние мгновения Рита.