Именем закона - страница 5
Последний вопрос, который поставил следователь вызванным, касался поведения подозреваемого после ранения. Не рассказывал ли он, как и где его ранило, был ли раненый один или с другими бойцами.
Все показали единодушно: ничего об этом не говорил, только стонал и корчился от боли.
По дороге в медсанбат Дыбенко сказал:
— Трудное дело... Пока у нас нет никаких доказательств ни его вины, ни его невиновности...
Подозреваемый уже спал, когда его пригласили к нам. Вошёл он бодро, без тени волнения. Белокурый, лицо в веснушках, приплюснутый нос, пухлые обветренные губы. Правая рука висела на бинте. Сквозь марлю проступала запёкшаяся кровь. Объяснили, кто мы. Это не вызвало у красноармейца никакой реакции. Беседу вёл Николай Григорьевич.
До встречи с подозреваемым он почему-то представлялся мне серым, забитым, малоразвитым и неразговорчивым. Но, вслушиваясь в его ответы, я убеждался, что перед нами достаточно общительный и даже словоохотливый красноармеец.
Дыбенко поинтересовался его жизнью до войны, родными, как оказался на оккупированной территории, когда призван в армию, где начинал военную службу, когда прибыл в дивизию.
Беседа была тихой, спокойной, будто её вели знакомые, встретившиеся после долгого расставания. Незаметно Дыбенко перешёл к обстоятельствам ранения. Он все детальней и строже уточнял, как боец ушёл из подразделения, какой дорогой следовал, где его настиг обстрел и где укрывался он от огня противника.
По нашей просьбе командование полка предоставило примерную схему миномётного и артиллерийского обстрелов, произведённых немцами, с указанием времени и приблизительного размера обстрелянных площадей.
Я внимательно следил за тем, что показывал подозреваемый, и все больше и больше убеждался в расхождении его показаний с данными командования. На лице Дыбенко тоже можно было прочесть, что и он видит это несходство, но делает вид, что не замечает его, и продолжал задавать уточняющие вопросы:
— Вы и раньше ходили за куревом этим же путём
— Да, разов десять, и всегда одной тропой.
— Может, на этот раз сбились с пути?
— Нет.
— Когда вас ранило, вы возвращались той же дорогой?
— Да. Хоть было очень больно и я страшно перепугался, но я хорошо знал только эту дорогу и ею возвращался к себе.
— Почему вы не пошли сразу в санитарную роту или в медсанбат, который был по пути?
— Растерялся.
— Когда вас ранило, вы стояли, лежали, сидели?
— Я упал на землю.
— Вы помните положение вашей правой руки?
Вопрос следователя меня удивил. Неужели под огнём противника, когда кажется, что каждый снаряд направлен в тебя, и только в тебя, и ты, шлёпнувшись на землю, стараешься втиснуться в неё, слиться с нею, можно запомнить в каком положении была твоя рука или нога?
Если бы так спросили у меня, я не смог бы ответить. А ведь не раз приходилось бывать в такой ситуации... Осторожно решил вмешаться и отвести вопрос как неправоправный. Но допрашиваемый опередил меня и торопливо ответил:
— Помню... Левой рукой я закрыл голову, а правая была вот так откинута. — И он показал, в каком положении была рука.
Тут уже я вскочил со стула, готовый сказать, что он врёт... Но Дыбенко тревожно посмотрел на меня, вероятно поняв моё намерение, и, ничем не выражая своё отношение к ответу бойца, спокойно спросил его:
— Как чувствуете себя сейчас, голова не кружится?
— Сейчас стало легче, прошла слабость, правда, ломит руку. Думаю, скоро вернусь в часть и ещё повоюю!
— Как же вы будете воевать без пальцев, да ещё правой руки? — задал вопрос Николай Григорьевич.
Допрашиваемый, умолчав о том, что он левша, ответил:
— Могу же я служить в медсанбате или в запасном полку?
Дыбенко поднялся, сунул свои записи в планшет и, обращаясь к раненому, спросил:
— А что, если мы с вами пройдём по той же дороге и осмотрим место, где вас ранило?.. Вам не будет тяжело?
— Когда? — растерянно спросил тот.
— Сейчас, прямо сейчас...
Я всматривался в лицо красноармейца и думая, что от его решения пойти или не пойти будет зависеть многое. Он ведь не мог не понимать, к чему клонит следователь и что мы подозреваем его в тяжком преступлении. Почему же с его стороны только лёгкая растерянность и нет ни слова защиты или возмущения, ни одного вопроса, никакой тревоги? А может, потому и не возмущается, что уверен в своей невиновности и не допускает даже мысли, что кто-то может думать по-другому...