Император умрет завтра - страница 10

Пустяк, положим, но из таких пустяков складывается недоверие к автору. В общем, поначалу неважно читалось. Слабенькой показалась книга о великом полководце и государственном деятеле, который стоил сотни таких академиков. Она и была слабенькой. Однако постепенно стала вырисовываться догадка, что ощущение простоты, которая хуже воровства, происходит у него, пожалуй, от каждодневной привычки думать о себе как бы в третьем лице. Вот и сейчас образ честолюбивого и коварного гения власти казался ему без затей списанным с товарища Сталина, что выглядело нарочито искусственным, фальшивым и даже дерзким.

Академик Тарле имеет смелость заявить, что Сталин — это Наполеон сегодня? Академик Тарле либо подтасовывает, либо тенденциозно подбирает факты в ущерб исторической правде. На что рассчитывает товарищ Тарле?

Однако стопка иных просмотренных книг о Франции 19 брюмера и Наполеоне Бонапарте убедила его в том, что выводы Тарле не противоречат фактам. А факты осторожный академик старался использовать только многократно подтвержденные другими источниками. Что и проверял Сталин. Среди прочих книг на столе у него лежали двухтомная монография английского историка Уильяма Слоуна «Новое жизнеописание Наполеона», обретшая за сегодняшний вечер множество закладок, книга Альбера Вандаля «Возвышение Бонапарта», подробнейшая беллетризованная биографии Наполеона, написанная Фридрихом Кирхейзеном, и даже книга «Женщины вокруг Наполеона». Впрочем, последнюю он так и не раскрыл.

Почерк его, несмотря на беглую угловатость, был свободно читаем, но только, наверно, Поскребышев смог бы прочесть фразу в сокращенном виде форма, которую не очень часто использовал Сталин, когда фиксировал для себя нечто, могущее иметь глубокие, но, как правило, непонятые современниками последствия. Например, такую: «Шт. Кр. б. тяж о. Сов.»

За расшифровку этой записи Троцкий не пожалел бы снять сотни тысяч долларов со своего секретного счета в Нью-Йорке, открытого им на пару с Лениным еще в 1918 году, когда они не исключали поспешного бегства из России. Фраза гласила: «Штурм Кронштадта был тяжелой ошибкой Советской власти».

У Тухачевского руки по локоть в крови кронштадтских матросов. Этот скороспелый маршал залатит за медвежью услугу. И за варшавский заплатит. Хотя и будет думать, что платит по другому счету. Но «тяж. о. Сов.» останется фактом, которого нельзя изменить.

«Почему мне не позволено плакать?» — Сталину захотелось вычеркнуть эти слова из рукописи Тарле. не нравилась фраза. Но он удержался. Ни к чему такая мелочность — пусть поплачет Наполеон. Сталину слеза не замутит взора. Зато против другой фразы, которой академик Тарле как бы подытоживал второй поход Бонапарта в Италию и второе поражение Австрии, он поставил тяжелый восклицательный знак: «Угрюмо молчали некоторые наиболее непримиримые якобинцы, удручены были роялисты».

Там непримиримые враги угрюмо молчали. Здесь неистово рукоплещут «отцу народов». Что гораздо хуже.

Теперь он чаще верил Тарле, чем сомневался. Правда, с французского академик переводил безобразно, улавливая зачастую только дословный смысл, тогда как остроумная фраза скрывала гораздо более глубокую, порой парадоксальную мысль. Об этом Сталин мог легко судить, сравнивая переводы с английских изданий, куда автор, может быть, и не заглядывал.

Но, как бы там ни было, он, видимо, не стремился подогнать образ великого полководца, вождя нации — под условный или безусловный лик судьбы самого Сталина, хотя так могло казаться и показалось вначале. Они исторически тождественны друг другу. И Тарле не мог не чувствовать этого. Если выразиться менее официально и более откровенно, то Сталин только сейчас по-настоящему открыл для себя Наполеона Бонапарта и тем самым словно заглянул в зеркало своей судьбы. Открылась почти безукоризненная историческая параллель: сходные события и факты, характеры, условия и обстоятельства. Одни и те же политические ходы, обещавшие поражение, но обернувшиеся победой.

Разумеется, Сталин не так наивен, чтобы поверять свои действия Наполеоном, который хотя и ошибался крайне редко, зато трагически. Это первое. Спустя почти полтора века многое развивается иными путями и по иным законам, неведомым Наполеону. И пусть это многое не отличает сколько-нибудь существенно методов борьбы за власть, а следовательно, мыслей и взглядов на сам предмет власти и на философию державной государственности, которая у Наполеона, верно, носила характер имперской, но тем не менее — на дворе уже 1936 год. Это второе. И, наконец, третье. За плечами у товарища Сталина не числится великих сражений, что бы там ни пели Безыменский с Долматовским. Или этот… Уткин. «Не твоим ли пышным бюстом Перекоп мы защищали?..». Так он написал. И назвал это — «Стихи красивой женщине» Авербах решил, что бюст Уткина достоин выдвижения на Сталинскую премию… Может, Ягода тоже не знает, что Перекоп мы не защищали, а штурмовали? Во всяком случае Авербах с Уткиным не делали ни того, ни другого.