Инфант испанский - страница 10

— Знаешь, это что-то потрясающее было! — рассказывала Лебединская с воодушевлением. — Причем костюм совсем простой, не стали ничего придумывать. Там свет такой красивый, и вот этот луч играет на белой рубашке, и больше ничего не надо. А то в прошлый раз хвосты какие-то были, перья, чуть не рога… И такая пластика, такой артистизм! Он очень тонко чувствует всегда, как встать, как повернуться. И очень органичен в то же время, без наигрыша. Этот вот момент, знаешь, когда он в зимнем лесу, один, и как бы разговаривает сам с собой… Это космос! Что-то такое… пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит. Прямо до слез, веришь ли…

Саша, в отличие от Вани, слушал внимательно: Лебединская конечно вредная, но ее профессиональное мнение кое-что значит.

— Про кого это она? — спросил Саша, когда Лебединская ушла, оставив Ване свое пирожное.

— Да про младшего своего, про кого ж еще?

Ваня допил кофе и, увидев в Сашиных глазах непонимание, пояснил:

— Про внука. Да, представь себе. Она такая… верная супруга и добродетельная мать. И внуков у нее трое — мальчик, потом девочка и потом еще мальчик. И вот младший в детском саду на утреннике зайчика играл. Как это… «Заюшкина избушка», во. Очень сильное произведение. Я в детстве тоже плакал, когда мне вслух читали. Ну и внучок там, значит, блистал. Унаследовал от бабушки артистическую жилку.

Теплое домашнее слово «бабушка» совершенно не вязалось с Лебединской. Саша представил, как она до глубокой ночи шьет костюм зайчика, утром отводит внука в детский сад, а он капризничает и не хочет ее отпускать, и в итоге она опаздывает на репетицию и скандалит из-за этого с Великовским, которому не терпится прогнать пару раз сцену у склепа…

Как бы то ни было, а репетиции шли своим чередом, и остальные вполне справлялись со своей частью работы, тем более что уже не в первый раз пели эту оперу именно в таком составе. А Саша был у них новичком, чужеродным пока еще элементом. Он это отчетливо ощущал, а если бы вдруг забыл, то было кому напомнить. Дело продвигалось с трудом, несмотря на то, что Великовский не щадил ни Сашу, ни себя… или, возможно, именно поэтому. Монолог Филиппа в начале третьего действия, который Саша так любил и который ему не терпелось спеть, никак не ладился.

— Нет, опять не то делаешь! — сердился Великовский. — Ты вникни в суть этой сцены. Филипп жалуется, что молодая жена его не любит, что ей противны его седины… Он мерзкий старый сатир! Ему место на кладбище, в фамильном склепе, а не в постели юной красавицы! Дай мне мерзкого старого сатира, который противен самому себе. Ты противен самому себе! Понимаешь?

Саша мрачно кивал. К этому моменту ему действительно были противны и он сам, и Филипп, и Великовский, и даже, страшно сказать, Верди.

— Нет, опять не так! — хмурился Великовский. — Он конечно противный старый сатир, но в то же время… он ведь в душе влюблен, влюблен как мальчик, нежный хрупкий юноша… В жену… а может, и не в жену. Тут должна быть интрига! Понимаешь? Ты вообще читал Шиллера?

— Читал, — сказал Саша. — И в самолете еще перечитывал.

— А «Золотого теленка» читал? — вклинился Ваня, который присутствовал на репетиции в качестве моральной поддержки. — Помнишь Паниковского? «Я год не был в бане. Я старый. Меня девушки не любят!»

— Выгоню! — пригрозил Великовский. — И с репетиции, и из спектакля!

Ваня покорно замолчал и больше не вмешивался. Но когда Великовский, измученный Сашиной непонятливостью, тоже примолк и зарылся в партитуру, в наступившей тишине стало отчетливо слышно, как Ваня напевает:

После этого Ваню действительно выгнали из зала, и дальше Саша сражался с монологом Филиппа в одиночку. Он никогда не думал, что эту музыку можно возненавидеть.

Работа в театре не оставляла ни сил, ни времени на другие дела. Саша так и не купил зимние ботинки и стал реже вспоминать о Полине. Но когда однажды поздним вечером ему кто-то позвонил с незнакомого номера, он заторопился ответить в нелепой надежде — а вдруг это она? Она ведь сменила номер, чтобы окончательно оборвать с ним связь…