Испанские братья. Часть 3 - страница 5

— Досточтимый брат, — сказал он, с должной вежливостью обращаясь к представителю соперничающего ордена, — возможно, узник охотнее будет слушать Ваши наставления, а Вы сможете более убедительно с ним говорить, если ненадолго останетесь с ним наедине. Поэтому я, хоть это не совсем соответствует правилам, навещу сейчас заключённого в соседней камере и через короткое время вернусь.

Фра Себастьян поблагодарил аббата, и он удалился, заметив на прощание:

— Наверное нет необходимости напоминать почитаемому брату, что беседы на мирские темы в святом доме строжайше запрещены.

Не стоит уточнять, состоялся ли визит настоятеля в соседнюю камеру, если и состоялся, то он был очень краток, ибо известно, что он долго взволнованно ходил взад и вперёд по тюремному коридору. Он вспоминал красивое лицо юной женщины, с которым лицо Карлоса Альвареса имело поразительное сходство.

— Это была жестокость, ничем не оправданная жестокость, — бормотал он, — в конце концов, она не была еретичкой! Но кто из нас всегда поступает справедливо? Аве Мариа Санктиссима, увы! Но если бы я смог, я бы с радостью что-нибудь исправил, хотя бы по отношению к нему! Если когда-нибудь был настоящий, искренний кающийся, то это именно он!

Подождав ещё немного, он постучал во внутреннюю дверь камеры. Францисканец вышел, его широкое добродушное лицо было залито слезами, которые он даже не пытался скрыть. Настоятель внимательно посмотрел на него и помахал ожидавшему в отдалении Эррере, чтобы он запер камеру. Молча они уходили прочь, пока фра Себастьян не произнёс дрожащим голосом:

— Ваше преосвященство, Вы здесь очень влиятельны, неужели ничего нельзя для него сделать?

— Я уже многое сделал. По моему указанию он имел девять месяцев одиночества, чтобы прийти в себя и осмыслить своё положение, и только после этого срока его призвали держать ответ. Теперь судите сами, как я был поражён, когда он вместо того, чтобы защищаться, или требовать свидетелей своей невиновности, он сразу же принёс полное признание! И представьте себе моё изумление, ведь он до сих пор проявляет твёрдость в своих убеждениях! Если кому-то доводилось раскалывать гигантский кедр, он имеет право удивляться, если ему оказывает сопротивление тоненький росток!

— Он не сдастся, — подавляя рыдания, проговорил фра Себастьян, — он обречён на смерть!

— Я знаю возможность спасти его, но это рискованное предприятие, нужно согласие высшего совета и согласие господина кардинала, а добиться того и другого не так уж легко.

— Спасти его жизнь, или его душу? — с дрожью в голосе спросил фра Себастьян.

— И то и другое, если удастся. Но больше я ничего не могу сказать, — высокомерно закончил аббат, — ибо осуществление моего плана связано с тайной, которая кроме меня мало кому известна.

И вот я, умирая, собираю движения души, и уходя с земли,

В единую их мысль облекаю — благословлю тебя, родной

Мой человек, уходит жизнь — твоя да вознесётся,

Благословение моё пусть ляжет венцом на голову твою.

Судьба моя мрачна, и на твоей она зловещей тенью

Отразилась. Печальною и молодость твоя была из-за меня,

Но ухожу я, навек свободу возвратив тебе.

(Геманс)

Был конец августа. Весь долгий день небеса изливали на землю расплавленный огонь, и земля впитывала его, подобно металлическому шару. Кто только мог, проводил знойные полуденные часы в прохладных покоях своих домов. Когда солнце, наконец, пламенея, стало опускаться к горизонту, истомлённые люди стали потихоньку покидать свои убежища, чтобы подышать прохладой вечернего воздуха.

В прекрасных садах Трианы ещё не было никого, кроме двух человек. Один из них — подросток, вернее, юный вельможа лет пятнадцати или шестнадцати лежал на берегу реки и ел большую дыню, от которой он посеребрённым кинжалом одну за другой отрезал ароматные дольки и с аппетитом поглощал. Он отбросил в сторону берет с пером и пёстрый, подбитый атласом бархатный жилет. На нём была белая рубашка тончайшего голландского полотна, тщательно накрахмаленная и расшитая кружевами, бархатные штаны с длинными шёлковыми чулками и модные широконосые башмаки. Его длинные локоны спадали до плеч, девически тонкое лицо, однако, имело самодовольное и нахальное выражение, каковое свойственно в основном уличным мальчишкам.