Испанские братья. Часть 3 - страница 6

Второй отдыхающий сидел в беседке с книгой в руке, однако в течение часа он не перевернул ещё ни одной страницы. Фра Себастьян Гомес, обычно имевший на лице добродушную улыбку, на этот раз выглядел расстроенным и недовольным. Всё у бедного францисканца шло наоборот, даже лакомства на столе владыки потеряли для него былую притягательность, и сам он явно перестал нравиться вышеупомянутому владыке. Да и как могло быть иначе, если он утратил не только былое гениальное остроумие, позволявшее ему быть приятным льстецом, но и способность быть просто оживлённым и любезным собеседником. От него невозможно было больше дождаться ни стихов, ни жалкого сонета по поводу блистательных побед доблестной святой инквизиции над презренной ересью, ни даже порядочного анекдота. Мало того, фра Себастьян потерял способность шутить и рассказывать истории.

Говорят, что душевнобольные люди при звуках музыки часто бывают особенно беспокойны, так как музыка будит в них неосознанное стремление к высокому и прекрасному, которое для них недоступно. Да и в целом у людей первые движения нового в основном приходят как результат страха или страданий, и если поддаться влиянию эмоций, они способны лишить человека оживлённости и непринуждённости в обыденной жизни и представить её как нечто бессмысленное и лишённое всякого очарования.

Для фра Себастьяна начиналась именно такая новая, высшего порядка жизнь. Была разбужена не его совесть, но его сердце. До сих пор он думал только о себе самом. Он был добрым человеком, но до сих пор забота о другом человеке ещё ни разу не испортила ему аппетит. Но в последние три месяца его волновали чувства, которых он не знал с тех пор, как мать восьмилетним ребёнком привела его в монастырь францисканцев, когда он со слезами цеплялся за мать, но его безжалостно оставили в монастырской приёмной. И теперь исполненное затаённой боли лицо узника Трианы окружило его волшебной сетью, которую он не мог порвать.

Если сказать, что он сделал бы всё возможное для спасения Карлоса, то было бы слишком мало сказано. Он бы охотно прожил месяц на хлебе и морской воде, если бы это могло хоть немного облегчить его участь. Но именно его горячее желание помочь мешало ему оказать Карлосу хоть малейшую услугу. Льстец и приближённый Мунебреги, не потерявший самообладания и хладнокровия, возможно, смог бы добиться для узника некоторого облегчения, но фра Себастьян сейчас на глазах терял и то своё невеликое влияние на кардинала, которым до сих пор пользовался. Он чувствовал себя как соль, которая потеряла свою силу и теперь не годна в пищу и её следует выбросить на попрание.

В эти печальные размышления был погружён фра Себастьян, и не замечал присутствия столь важной персоны, каковой являлся дон Алонсо де Мунебрега, бывший любимым пажем его преосвященства кардинала. Его громкий, обозлённый крик вернул фра Себастьяна к действительности:

— Прочь, голодранцы, рыбачий ялик не имеет права приближаться к пристани его преосвященства кардинала!

Фра Себастьян поднял голову и увидел не рыбацкий ялик, а вполне приличного вида лодку, из которой вопреки предупреждениям пажа выходили двое: пожилая женщина, одетая в траур, и её провожатый, похоже, торговец, или молодой слуга. Фра Себастьян хорошо знал, как много просителей ежедневно добиваются аудиенции у Мунебреги, моля его даровать жизнь отцам, матерям, сыновьям и дочерям. Эти двое, несомненно, тоже были из их числа. Он слышал, как они умоляли:

— Во имя неба, молодой господин, не задерживайте нас! У вас есть мать? Мой единственный сын…

— Прочь, женщина! — перебил её паж, — пропади ты пропадом вместе со своим единственным сыном!

— Тише, дон Алонсо! — вмешался подошедший фра Себастьян.

Впервые в жизни в его существе появилось что-то похожее на чувство собственного достоинства:

— Вам должно быть известно, сеньора, — сказал он, обращаясь к женщине, — что право пользоваться этой пристанью принадлежит только тем, кто вхож во дворец его преосвященства господина кардинала. Вас могут впустить в ворота Трианы, если Вы подойдёте в надлежащий час!