Испанские братья. Часть 3 - страница 8

— И при том, — с унынием закончил монах, — я больше ничего полезного сделать не способен.

— Никто здесь не может сделать ничего доброго — сегодня нам нанесли последний удар, та бедная женщина, которая столько делала для него и иногда рассказывала нам о нём, тоже арестована.

— Что? И её схватили?

— Да. У этих дьяволов сострадание — худшее из преступлений. Девочка встретила меня сегодня. Случайно или нарочно, этого я не знаю. Она мне это и рассказала.

— О, Господи!

— Многие бы взяли на себя её наказание, если бы были способны совершить то же преступление…

Оба помолчали, потом Хуан сказал с печалью:

— А я хотел просить Вас, чтобы Вы ещё раз обратились к аббату…

Фра Себастьян покачал головой:

— Это бы ни к чему не привело, потому что между кардиналом и настоятелем в этом деле нет единодушия. Мало того, что настоятель далёк от того, чтобы иметь разрешение на самостоятельные действия, ему сейчас даже не позволено его посещать.

— А Вы? Куда же Вы-то хотите?

— Поистине, не знаю, сеньор! Я ещё не успел об этом подумать, но уходить мне надо!

— Я дам Вам совет — идите в Нуеру! Там Вы пока будете в безопасности. Если у Вас спросят, что Вы там хотите, то у Вас будет наготове ответ — я посылаю Вас с поручениями. Постойте, я напишу Долорес. Дон Хуан закрыл лицо руками и долго так просидел, предавшись нелёгким думам.

Его подавленный вид, его безучастность, мрачный взгляд его некогда искромётных глаз — всё это угнетающе действовало на фра Себастьяна. Он долго молча разглядывал Хуана, потом не выдержал:

— Сеньор дон Хуан!

Тот поднял голову.

— Вы в последнее время не задумывались о том, что он Вам через меня передал?

Вопрос этот показался Хуану совершенно излишним и праздным. Разве не горело в его сердце каждое слово из короткого письма брата? Оно гласило: «Мой Ру, ты сделал для меня всё, что только мог сделать лучший из братьев. Теперь предоставь меня Богу, к Которому я скоро с миром отойду. Покинь страну так скоро, как только сможешь. Благословение Божье пусть хранит твой путь, и всегда пусть с тобой пребудет».

Об одном Карлос настойчиво просил перед братом умолчать — Хуан никогда не должен узнать, что он перенёс все мерзости камеры пыток. Монах был готов обещать всё, что только могло бросить хоть тень удовлетворения на это бескровное, отмеченное печатью страдания родное и милое лицо. И он своё обещание выполнил, разумеется, ценой небольшой неправды, которая не очень отягощала его совесть. Он сказал Хуану, что только жестокое и долгое заточение виной тому, что его брат близок к последнему своему убежищу — тихой могиле. После короткого молчания он, он строго глядя на Хуана, повторил:

— Он хочет, чтобы Вы ушли!

— Разве Вы не знаете, что в следующем месяце будет… аутодафе?

— Да, но ведь неизвестно…

Они молча смотрели друг другу в глаза, не уточняя вслух, что им «неизвестно».

— Все мерзости возможны, — сказал, наконец, Хуан, — до этого аутодафе, которое может положить конец невыносимой неизвестности, я шагу не ступлю из города. Теперь надо подумать о Вас. Я знаю, где найти лодку, владелец которой ещё сегодня отвезёт Вас на несколько миль вверх по течению, где Вы сможете взять верховую лошадь.

Фра Себастьян застонал. Ни само путешествие, ни его цель не были привлекательными для бедного монаха. Но ничего нельзя было изменить. Хуан дал ему ещё некоторые указания касательно дороги и принёс хлеба и вина.

— Ешьте и пейте, — велел он, — а я тем временем договорюсь с лодочником. Когда я вернусь, я напишу Долорес.

Всё исполнилось так, как было запланировано, и прежде чем наступило утро, фра Себастьян был уже далеко от города на пути в Нуеру. В подкладке его одежды было зашито письмо к Долорес.

Благо человеку, когда он несёт иго в юности своей; сидит уединенно и молчит, ибо Он наложил его на него, полагает уста свои в прах, помышляя: «Может быть, ещё есть надежда».

(Плач Иеремии 3:27–29)

Двадцать третьего сентября 1559 года вся Севилья была празднично украшена. Все лавки были заперты, и улицы переполнены разряженным праздно гуляющим народом. Был вечер накануне великого аутодафе, приготовления к которому были на глазах тысяч людей с удивлением и тайным трепетом следивших за ними. На самом большом свободном месте в городе — на площади Святого Франциска — были воздвигнуты два огромных помоста в форме амфитеатра, куда в торжественном паломничестве, с музыкой и песнопениями были доставлены хоругви и распятия.