Исповедь о сыне - страница 19

Но была и грустная история с ним в первый год учёбы, когда мама с сестрёнкой уехали из Омска, и он остался в квартире один. И тут неожиданно он обнаружил, что домашнего одиночества без родителей не выносит и даже боится. Изнуряющая тоска по прежнему укладу жизни, особенно по родителям, с такой силой навалилась на его мальчишескую душу, что он решил вернуться домой. Теперь каждый вечер он собирал в сумку свои вещи и уезжал в аэропорт, чтобы купить билет и вернуться к родителям, в Нефтеюганск. И каждый раз в душевном смятении в нём яростно боролись два противоположных чувства: покупать билет или не покупать? Однако с тяжёлой надсадой всегда побеждало решение не покупать, и, страдая и мучаясь от принятого решения, он оставался в вокзале коротать долгие осенние ночи до утра в креслах для пассажиров. С наступлением утра спешил домой, бросал сумку с вещами и в спешке уезжал на занятия в училище, а вечером, вдрызг измотанный бессонницей, снова спешил в аэропорт. Так это испытание на мужество и стойкость продолжалось целый месяц, пока он с горьким разочарованием не убедился, что его безмятежное детство с папой и мамой навсегда закончилось, и пора привыкать к самостоятельной жизни вдали от родителей в этом большом городе, пока без знакомых и друзей. Сколько же надо было иметь ему тогда ребячьего мужества, зарождающейся ответственности, чтобы выстоять в этой психологически сложной для него ситуации и не вернуться обратно домой. С душевным трепетом и слёзной жалостью иногда вспоминаем этот потрясший нас до глубины души случай из его жизни и не можем без содрогания о нём думать, но думаем. Так он в одиночку мужал и набирался жизненного опыта. Вроде бы, с одной стороны, надо восхищаться его стойкостью, а с другой? Чего это ему стоило тогда, он никому никогда не рассказывал, а теперь и подавно не расскажет. Его мужественное сердце к сорока с половиной годам было основательно надорвано, хотя это от нас он старательно скрывал, чтобы не огорчать старых родителей. Как-то вскользь однажды пожаловался жене на возникающую иногда боль в сердце, но она его успокоила, что и у неё такое бывает и не надо об этом много думать. Нам же они ничего не сказали, даже намёком. А зря.

Андрюша после окончания десятого класса никуда поступать не захотел, здраво рассудив, что годик отработает на предприятии, затем отслужит действительную службу в армии, наберётся жизненного опыта, тогда и решит, куда ему следует поступать. Мы, родители, против такого варианта ничего не имели, отдав инициативу в его руки, чтобы в случае какой неудачи не укорял потом нас, что это мы ему навязали свою родительскую волю. Благополучно отработав год слесарем в автопредприятии, следующей весной был призван в армию. Перед призывом его в армию я упросил знакомого офицера из военкомата направить сына служить в одну из частей Уральского или Сибирского военных округов, чтобы нам, родителям, можно было его навещать и оказывать поддержку морально и по возможности материально. Поскольку в армии тогда в полном разгаре свирепствовала дичавшая с каждым годом дедовщина во всех своих мордобойных проявлениях, моя просьба была не лишней. Офицер пообещал моё пожелание учесть, но не получилось, и попал мой сынок в железнодорожные войска на север Хабаровского края. Через два года нелёгкой службы Андрей благополучно вернулся домой с заслуженной медалью, поступил на заочное отделение юридического факультета Омского университета и стал успешно учиться. Я уже давно был под колпаком у одной «конторы», как и обещал вороватый полковник, и меня надёжно держали на коротком удушающем поводке.

Но вот грохнула и неожиданная беда в нашей жизни в Нефтеюганске, какая в самом дурном сне не приснится. Мою жену зимним морозным днём вызвали по телефону в горком партии, хотя она была беспартийной, а зачем – не сказали. С тяжёлым сердцем и нехорошим предчувствием она всё же туда потащилась вместе с директором школы, стараясь по дороге угадать причину вызова, но так и не угадала. Пригласили их в один большой кабинет две партийные гюрзы; одна из них была третьим секретарём, другая руководителем идеологического отдела. В самом неуважительном тоне ей предъявили обвинение в злобной клевете на генсека Ю. Андропова, которые она якобы высказывала детишкам пятого класса, будучи у них классным руководителем. Жена была потрясена до ужаса, до умственного помешательства от всего, что услышала, и, как все женщины в подобных случаях, заплакала, а потом и зарыдала. Она понимала, что это был, в сущности, смертный приговор, после которого она не только не сможет работать в школе, но и на любом местном предприятии. Однако сквозь слёзы и рыдания потребовала, чтобы ей назвали хотя бы одного свидетеля её «клеветнических высказываний» и, если найдут, пусть судят, иначе она отсюда не уйдёт. Озадаченные таким неожиданным поворотом дела, партийные гюрзы о чём-то пошептались между собой и сказали ей, что эти данные они получили от работников местного КГБ и обязаны в отношении неё принять соответствующие меры. Но больше высказывался директор. Он со всей силой своего убеждения в её невиновности и явной на неё клевете защищал свою учительницу. И, наверное, своей убедительной и искренней речью поколебал уверенность опасно ощетинившихся партийных гюрз в правдивости полученных сведений. Скорее всего, они трусливо засомневались в принятии решения по этому сигналу из этой «конторы». Я узнал об этой гнусной провокации поздно вечером, когда пришел с работы. Помню серое лицо жены, ее испуганно застывшие от страха глаза, опухшие и заплаканные. На следующее утро я пошёл к работникам «конторы», чтобы выяснить всё до конца и хоть как-то защитить свою жену. Однако два несостоявшихся «Штирлица», добывающие разведданные в глубине России с большим риском для своей жизни, будто среди сплошного вражеского окружения, на мой вопрос, зачем они устроили эту дешёвую провокацию, с ухмылкой отвечали, что это не они распускают такие слухи, а кто-то другой, и что в горкоме разберутся и «всё будет в порядке с вашей женой». Ноу нас не было простого выхода из этой ситуации, и я потребовал от них, чтобы для выяснения истины состоялся суд, на котором жену либо осудили бы, либо оправдали. Ни «контора», ни горком на это не пошли, и всё спустили на «тормозах», как случайное недоразумение. Да, но это случайное недоразумение надо было как-то пережить, что далеко не каждому было под силу в то мрачное время. А во мне с той зловещей поры надолго застыл рвущий мою глотку вопль: «Кому всё это надо? И за что-о? Зач-е-ем?» Молчит вселенная. Видимо, это дьявольское зло, разросшееся у нас до немыслимых масштабов, не вмешалось в просторы вселенной. Оно отторгало её как инородное и губительно-смертельное явление, не свойственное самой природе, и никак не совместимое с человеческой жизнью на Земле.