Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность. - страница 12

В его свидетельстве об арийском происхождении перечислены все больше люди, находившиеся в услужении: горничная, подручный портного, батрак, в 1917 году скончался католик-фонарщик. Фонарщики чистили фонари наших предков, и национал-социалистские чиновники, ведающие актами гражданского состояния, приложили штемпеля к жалкой родословной. Все его предки вели себя примерно, отличались прилежанием и усердием, как принято писать на жаргоне таких свидетельств, родились и были похоронены — вот в чем достоинство его арийского свидетельства.

В 1931-м он познакомился на танцевальной площадке вокзального ресторана с Агнессой Магдаленой Портен, младшей дочкой дубильщика Эдмунда Портена, всю жизнь таскавшего на кожевенной фабрике голье из одного щелочильного чана в другой, за что после сорока лет работы он получил от фирмы позолоченные карманные часы. Запах дубильных кислот сопровождал его с утра до ночи, квартира провоняла сырыми мешками из-под картофеля, которыми он обматывал себе голени для защиты от едких щелочей. Ступни, тоже обернутые лоскутами мешковины, он засовывал в деревянные галоши, какие носят в Рейнской области. Семья жила в деревне, до танцевальной площадки в городе было восемь километров, туда ездили на желтом трамвае с пригорка на пригорок среди пшеничных полей. Фотограф снял мать зимой: на ней пальто с лисьим воротником, маленькая черная лисичка, у которой кончики волосков белые. На летней фотографии она в черном кружевном платье с круглым вырезом и распятием на серебряной цепочке. Обе семьи были католическими. Они стыдились классового различия между богом в бархате и шелку и тяжелым физическим трудом. Как рождественский бог он мог еще сгодиться, эдакий заводила. Серебряная и золотая канитель в картонках из-под обуви и морозные закаты; глядя на огненно-красное небо зимнего вечера, они говорили: ангелы коврижки пекут. И тут оба семейства, войдя в раж, принимались печь к рождественскому празднику. Их бог угас в них безмолвно и без борьбы, оставив прибитые к дверному косяку спален фарфоровые чаши, где давным-давно высохла святая вода. Ни посещения церкви по воскресеньям, ни молитвы перед едой.

В феврале 1932 года он женился на беременной, уже на пятом месяце, девушке. После нескольких танцевальных вечеров он сделал деревенской простушке ребенка и со своими многообещающими школьными отметками застрял в полной детского плача тесной квартире, прежде чем по-настоящему пробил себе дорогу.

Он умел анатомически правильно рисовать людей и животных. На его рисунках никогда не увидишь людей в свойственном им окружении, они лишены его полностью. Ни заднего плана, ни второстепенных фигур, одна лишь белая бумага и уверенные штрихи карандаша, так что мне эти изображения напоминают куски кожи. Когда я их раскладываю в один ряд, впечатление это еще усиливается: истязуемая плоть. Это дотошно, до мелочей скопированные картинки из иллюстрированных журналов и календарей, сборище фигур, готовых в религиозном и сексуальном пароксизме на любые жертвы, среди них святая Тереза в виде скорбящей мадонны, складки ее одежды отец будто вырезал ножом. Кроме того, он нарисовал портрет Распутина. И еще пышногрудую женщину, ослепленную в горах молнией: жертва лежит навзничь; в сладострастной предсмертной истоме и ужасе она сорвала с себя одежду и, опершись на обе руки, устремила взор на стену грозовых туч. Это единственный рисунок, где он изобразил человека на фоне природы, пытающейся поскорей его уничтожить.

Это символы, а не люди. Когда отец желал, чтобы его оставили в покое, он хватал карандаш и принимался срисовывать поражения и сентиментальные позы своих моделей с картинок, которые вырезал из иллюстрированных журналов и календарей. Мать его картинками не интересовалась, я никогда не видел, чтобы она листала папку с рисунками; после войны она отдала мне его ботинки, костюмы, пальто, галстуки, шляпы и эту папку.

— Береги костюмы, — сказала она, а о рисунках не обмолвилась ни словом.

И он и она ошиблись. Внешне это была тихая молодая пара, у которой за домом был садик с живой изгородью из сирени и огромной старой грушей. На одной фотографии она стоит под кустом сирени и держит на руках грудного младенца. В длинном, по щиколотку, платье, она искоса, словно при кормлении, смотрит вниз на меня, волосы у нее до плеч, а в ушах серьги с черными фальшивыми жемчужинами из еврейского универсального магазина Дитца, что был у нас в городе.