Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность. - страница 11

Я не поеду туда и не стану носком ботинка выковыривать мусор, который можно увезти с собой в отделении для перчаток, — пряжку от ремня, покрытый коркой ржавчины корпус ручных часов. Газета писала: «…предполагают, что здесь бушевал жестокий рукопашный бой», — газета пользовалась жаргоном убитых. А кому выпало счастье уцелеть, тот получал знак «за участие в рукопашном бою» — у смерти свои штампы.

Будь отец жив, мне пришлось бы везти его на природу, он пальцем указал бы на этот участок леса и сказал: «Мой район боевых действий».

Я не хотел ему мешать. Молча скользнул в тот душевный покой, с каким он привычными жестами разбирал и вновь собирал свой пистолет. Я вошел, взглянул на него, отвернулся, снова приблизился, покопался в ящике с игрушками и тоже стал наводить порядок в своих вещах. Тогда у меня по крайней мере появлялось чувство безмолвной ясности, не терпящей возле себя ничего мелочного. Если в комнату входила мать, мне казалось, будто это мне помешали чистить пистолет. У нее была только громко стучащая швейная машинка. А мы оба, отец и я, так я считал, и без громких слов понимали друг друга.

Дома у отца был деревянный сапогосниматель. Он пользовался им, когда находился в отпуску. Края ящика были замараны черной ваксой. К сапогоснимателю я приближался с не меньшим трепетом, чем к отцу. Сапогосниматель был частью той анонимной, начищающей сапоги силы, о которой я только догадывался. Я ставил ногу на сапогосниматель, но моя нога была слишком мала и проваливалась насквозь. Я совал нос в снятые сапоги, и принюхивался к запаху пота, и взамен отца гладил сапоги. В отпуске он со своими книгами представлялся мне эдаким учеником чародея, отец попутно учился, а мы оба, мать и я, ждали, что его труды будут вознаграждены.

Он уехал, уложив учебники в чемодан; в единоборстве с Дуденом и курсом лекций «Как правильно говорить и писать по-немецки» я ребенком потерпел поражение. Позднее я чувствовал себя виноватым, никчемным. Он дожил до тридцати девяти лет, и когда мне пошел тридцать девятый год, я все боялся умереть, я не мог представить себе, что переживу его. Меня одолевал страх, что я не достигну большего в жизни, чем он. Я ожидал «тяжелой болезни», и все, конец. Врач отправил меня домой, не найдя ничего внушающего опасения, он показал мне рентгеновские снимки сердца и легких, черепа, грудной клетки. Никаких затемнений. Я испытал облегчение, когда стал на год старше своего отца. Безмолвное ощущение вины все еще тут, но я становлюсь старше и доброжелательнее к отцу.

Родительский дом, где вечерами еще зажигалась газовая лампа. В табеле его отметки за поведение колеблются между «хорошо» и «очень хорошо». На седьмом учебном году учитель Прикартц вдруг ставит ему отметку, которой официально не существует, так сказать, дает свою личную оценку — «поведение похвальное». На восьмом, последнем году обучения его поведение остается «похвальным», ему уже 14 лет, и на фоне своих многообещающих отметок он выглядит как ребенок, о котором говорят «ему уже впору заказывать взрослый костюм».

Он стал заводским рабочим. Женщины за ткацким станком, мужчины за токарным. Третья возможность: мостить улицы в прирейнском провинциальном городке, как его отец, который все же худо-бедно выбился из простых мостильщиков в мастера.

В последние школьные годы по черчению «очень хорошо», по пению не совсем, нет голоса, поэтому учитель Прикартц год за годом, а также в аттестате 1920 года, чтобы не портить прекрасного общего впечатления, несколько приукрашивая, ставит ему «почти хорошо». С 1921 по 1925 год он работает на машиностроительном заводе, в цехе подъемников, учеником токаря. Экзамен на подмастерья токаря сдает в 1929 году и по практике и по теории на «хорошо». Затем год работает на заводе буровых станков. В свидетельстве об увольнении пометка: «Уволен ввиду сокращения производства». Один из миллионов безработных, обязанных впоследствии Гитлеру теми кирпичными поселками с картофельными участками, что выделялись новобрачным. Ему 24 года, он живет с двумя братьями и сестрой в квартире родителей. По субботам ходит танцевать в привокзальный ресторан, где оркестр играет танго и вальсы. В нем метр семьдесят восемь сантиметров росту, и он носит платочек в нагрудном кармане пиджака, белые рубашки и полосатые галстуки. «Похвальное поведение» вошло отцу в плоть и кровь. В 1940 году, представляя для вступления в СС доказательства своего арийского происхождения, он писал властям на безупречном немецком: «На ваше благожелательное письмо от… имею честь сообщить…»