Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность. - страница 15

У них было такое чувство, словно они что-то совершили. Фашизм вдруг становился прекрасным, своего рода счастьем, а страх перед жизнью казался преодоленным. Отец никак не отзывался о фашизме, считая его столь же само собой разумеющимся, как и своего работодателя машиностроительный завод. Когда однажды цеппелин пролетал над нашим городком, мы поднялись на чердак и наблюдали в слуховое окно. Все были тронуты этим посещением. Долго и с тоской провожали цеппелин взглядом, еще никто не бывал к ним так добр. Они махали платками. Безоблачное небо, ярко сияющее солнце. Новая жизнь. Там наверху — Гитлер, полной уверенности в этом не было, но при одной мысли мы улыбались и еще восторженнее махали вдогонку дирижаблю.

Я обратил внимание, что у отца завелась новая привычка: он хотел, чтобы его оставили в покое. Это был особый покой, он не подписался на газету, не уединялся, чтобы часок почитать на диване, он лишь от случая к случаю приносил домой из киоска газету или иллюстрированный журнал. Его покой был удивительно беспокойным, это видно было всякий раз, как к нам неожиданно являлись гости. Он тогда уходил со мной из дома, использовал меня как предлог, чтобы исчезнуть. Он шел со мной в пивную и заказывал себе пива, а мне лимонад. Мы там пережидали. А когда были уверены, что гости ушли, возвращались домой. Вначале мать сердилась, что он бросал ее одну с гостями, «ребячество» — так она именовала наше исчезновение. Он успокаивал ее:

— Они больше не придут.

— И это ответ на ваше исчезновение? Ребячество.

К этому мы все трое привыкли, особенно я, я охотно позволял ему меня использовать, представлял себя некоей палочкой-выручалочкой, а не его ребенком, он ведь нуждался во мне. Ему уже исполнилось 32, порой он, сидя, руками потирал себе коленки. Его родители и братья с сестрой говорили, что у него всегда была такая «молчаливая манера», и шутили: «Карл опять не знает, куда девать руки». Словно человек, нетвердо стоящий на ногах, он теперь брал меня за руку, и я воспринимал это как проявление нежности. Я считал, что он прав, мне тоже не нужны были гости. Но, когда гости приходили, мне это было выгодно, мы с Карлом тогда исчезали, тихонько, по-ребячьи.

Однажды он вернулся из города с ружьем для стрельбы по воробьям, дешевеньким духовым ружьецом. Еще он купил мишени и такие остренькие шпеньки с яркими кисточками, какими пользуются для упражнения в стрельбе по цели, их можно клещами вытаскивать из мишени и снова пускать в ход. Вдобавок коробку свинцовых пулек для воробьев, так и оставшуюся нетронутой. Мы предпочли стрелять по мишени. Прикрепляли ее к досочке, а досочку вешали во дворе на стену дома. Отныне мы заимели собственный тир, дальность до цели примерно пятнадцать метров. Окна гостиной Гломпов, так же как и у нас, выходили во двор, но они ни разу не пожаловались на стрельбу. Они уже однажды имели случай познакомиться с «молчаливой манерой» отца, когда он, не проронив ни слова, возместил Антону Гломпу стоимость порванного Нового завета. Во время стрельбы с нами нельзя было разговаривать. Молчаливая неравная пара, механически снующая туда и обратно, как бы по невидимому рельсу между чертой и мишенью. Каждый стрелял по нескольку раз, другой записывал попадания и вытаскивал шпеньки, после чего мы менялись местами. Когда мы заканчивали стрельбу, подсчитывалось общее число попаданий у каждого. У кого их набиралось больше, тот провозглашался победителем и обязан был на следующий день предоставить другому возможность взять реванш. Я считал это воскресным спортом, предназначенным только для нас двоих, пока не заметил, что ружье он купил еще и по другой, более важной причине.

Как-то воскресным утром к нам приехал на трамвае Эдмунд Портен. Мать из окна крикнула нам, чтобы мы кончали со стрельбой и шли наверх. Отец сделал вид, будто ничего не слышал, он кивнул и тотчас снова поднял ружье, так что кивок и прицеливание слились в одно. Почему он не перестал? Был жаркий воскресный день на исходе лета, старик сидел у нас, хотел нас повидать и выпить кружку пива. Отец молча продолжал стрелять, мать еще раз нас позвала, я тоже продолжал стрелять, и вот тут я догадался, что купил он духовое ружье, чтобы выиграть время, чтобы гость когда-нибудь почувствовал себя наказанным за то, что хочет украсть у отца воскресенье. Может быть, гость тогда скоро уйдет, не желая дольше мешать. В это воскресное утро я увидел, каким замкнутым и жестким стал отец. Своим жутковатым показным спокойствием и этим ружьем он отваживал докучливых родственников.