Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность. - страница 16

Мать перестала его звать. Отец стоял во дворе с ружьем и прислушивался к голосам за окном. Эдмунд Портен не спустился к нам в тир. Может, отец не захотел портить им воскресенье, а может, у него пока что не выдерживали нервы. Я не счел, что отец капитулировал, когда мы все же поднялись наверх к старику. Я счел, что отец остановился в нужный момент. Я нес ему ружье наверх по лестнице, это было и мое ружье, он подарил его нам обоим. Когда мы вошли с ружьем, в комнате стояла тишина. Мать примирилась с тем, что было уже непоправимо. В глазах у нее стояли злые слезы, она хотела было выбежать из комнаты, но смогла лишь беспомощно отвернуться. Отец понял, что зашел слишком далеко. На этот раз он все же пригласил Эдмунда Портена на кружку пива в пивную. Мы втроем отправились на утреннюю заправку, и когда мы провожали гостя, я дорогой думал, как хорошо так уметь держать себя в руках. Эдмунд Портен никогда больше на трамвае к нам не приезжал.

Порой мишени были до того изрешечены, что мы лишь по привычке продолжали целиться в яблочко, пока еще оставался виден хотя бы след колец. Под стеной валялись клочья бумаги, свинцовые острия шпеньков были искривлены клещами. Тогда они летали уже не так хорошо, и отец покупал новые. В 1938 году ему оставалось жить всего лишь семь лет. Это были годы, казавшиеся ему годами расцвета. Мирные дни — по натуре он не отличался нежностью, мне надо было эту нежность вызвать, и, найдя к нему подход, я стал обращаться к его таланту рисовальщика. Зная, что ему хорошо удаются животные, отдельные животные, так же как он рисовал только отдельных людей без их человеческого окружения, я говорил:

— Нарисуй мне льва.

И поспешно совал ему, словно необходимо было перехитрить его своей нежностью, альбом. Карандашом он рисовал наискось стоящего льва, передними лапами опирающегося на холмик или цирковую тумбу, и никогда не рисовал заднего плана.

— Нарисуй мне тигра.

И я получал тигра.

Рождество мы праздновали у его родителей. Однажды мне подарили деревянную казарму с солдатами. Посредине казарменного двора стояли рядом три особенно хорошо отлакированные фигуры, имена которых я запомнил: темно-синий, в адмиральской фуражке — это был Рёдер, посередке глинисто-коричневый Гитлер и рядом, в голубой пелерине, — Геринг. Я узнал, что они всем командуют. Огляделся: кто из тех, что собрались сейчас под рождественской елкой, командовал? Никто. Я стал разглядывать отца и пожелал, чтобы он чего-то еще достиг. И заранее этому радовался. Тогда мы наверняка куда больше вместе совершим. Надо лишь подождать. Рождество — такой вот праздник ожидания. И когда-нибудь наше ожидание будет вознаграждено. Я привык бережно обращаться с любым подарком, у меня скромные дары были в хороших руках: танк с блестящим черным механиком-водителем, которого я мог вынуть из люка.

Кремни сыпали искры из спаренных стволов башни, а двигался танк на зубчатых резиновых гусеницах. На стене висели часы с кукушкой, иногда я удерживал деревянную раскрашенную кукушку, когда она принималась куковать. Стоял на диване, вперив глаза в кукушку, и задумывал желание. Кукушка сидела в часах, глаза у нее были неподвижные и блестящие, как вещунья она распахивала и захлопывала дверцу.

Отец, видимо, не замечал, как я из своего угла вел постоянное за ними наблюдение. Они дарили мне в виде игрушек символы своей жизни. На рождество отец подарил мне книги: о том, как в первую мировую войну эскадра графа фон Шпее была разгромлена превосходящими силами англичан у Фолклендских островов. Идти ко дну с развевающимися знаменами.

В хрестоматии начальной школы я видел картинку, где немецкий матрос тонул, держа над головой знамя. Я прочел, что Рихтхофен окрасил свой истребитель в красный цвет, дабы наводить ужас на врага. Меня окружали неслыханной храбрости мертвые герои. Когда Рихтхофен в книжке был сбит, я приписал это не его отчаянной глупости, которая своим окрашенным в красное самолетом приманивала все больше честолюбивых врагов, а какому-то неведомому губительному механизму, дарившему таким героям раннюю и незабываемую смерть. Подспудный смысл их продолжающейся в книгах жизни: смерть сильнее жизни. Сперва жить в стороне от жизни, а затем напоследок козырнуть — это же не что иное, как бегство в небытие. Позднее я видел вербовщиков смерти в кино: улыбаясь с юмором висельника, командир безнадежно затонувшей в первую мировую войну подводной лодки объясняет экипажу обстановку. И никогда, ни до этого, ни после, я не чувствовал себя так уютно запертым в темноте кинозала, как при этих словах, да и теперь ощущаю то же самое, когда вижу эту сцену в телепередаче из истории кино; командир говорит: «Пусть мы, немцы, плохо умеем жить, зато великолепно умеем умирать».