Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность. - страница 17

Отцу в нашей тесной квартирке негде было уединиться, да и матери деться было некуда. Иной раз они стояли под лампой в гостиной так близко, что казалось, вот-вот вцепятся друг в друга. Перед сном он по обыкновению проверял газовые горелки, и это год за годом. Затем вдруг опять воскресные прогулки к какому-нибудь окруженному рвом замку. Или же в субботу вечером мы отправлялись в привокзальный ресторан, где они когда-то познакомились, танцуя вальс. По-прежнему на эстраде стояли скрипачи, и я подходил к помосту и подавал им на картонной подставке для пива чаевые. Другие дети делали то же самое, для меня это было маленькое развлечение. Однажды в субботу вечером они пошли в варьете, посмотреть выступление итальянского иллюзиониста. Мы бывали на ярмарках, заходили в балаган к лилипутам, фотографировались на фоне намалеванного цветника. Однажды отец выиграл в лотерейном павильоне главный приз, шимпанзе со стеклянными глазами. Раз они отправились в цирк Саррасани, я болел и остался дома — простуженный, с высокой температурой лежал в постели. Они сидели на вечернем представлении, а мне привиделся кошмарный сон: будто в спальню явились слоны, вначале они вели себя спокойно и места им хватало, но потом они начали расти, их спины и головы поднимались к потолку, словно их накачивали воздухом. Вот они уже уперлись в потолок, заполнили собой всю комнату, мне было нечем дышать, я думал, что задохнусь, и с криком проснулся. Родители искали развлечения в ярмарочных балаганах и на прогулках, «принаряжались» для фокусников и лилипутов. Воскресные костюмы, платья из шифона, лисичка на зимнем пальто матери. Они никогда не ездили отдыхать.

Иногда я прибавлял шагу, опережал их, а затем оборачивался и смотрел, как они ко мне приближаются: что же будет с вами? Кто вас защитит? Вы выглядите такими беззащитными. Я представлял себе, как между ними и мной вдруг разверзается земля и они падают в пропасть. До чего же легко дать вам умереть. Я стоял в ожидании, что дорога того гляди разверзнется, а они, они без малейших признаков страха подходили все ближе. Вот теперь, думал я, это хоть как-то должно сказаться: они возьмутся за руки, посмотрят друг другу в глаза, уже занеся ногу над бездной; хотя бы сейчас, перед тем как сорваться, какой-то знак, что они связаны друг с другом. Ничего. Видение исчезало. Ослепленный солнцем, я стоял на тротуаре, они чуть на меня не налетали. До чего же легко дать вам умереть. Тут я вдруг чувствовал себя таким покинутым, что не представлял себе, как без них жить.

Жизнь тех, кого постигло несчастье, вызывает интерес. Наутро после «хрустальной ночи»[4] мы отправились трамваем за город к Эдмунду Портену. Вечером в витринах еще висели перекошенные и расщепленные жалюзи, у манекенов были разбиты головы. Они сидели на подоконниках, некоторых прибили гвоздями к деревянной раме, так что ноги непринужденно свисали из окна. Манекены смотрели на площадь, где обычно устраивали деревенскую ярмарку. Люди сажали на плечи малышей и пальцем показывали на колышущиеся занавески и выбитые стекла. Поджечь они ничего не подожгли, по свойственной им осторожности, боясь спалить собственную деревню, так тесно все вместе жили, дверь к двери, домики с гипсовыми розами над окнами и головкой ангела над крыльцом. Перерытые платяные шкафы, чемоданы и евреи исчезли; сплоченная община, они и на похоронах так стояли, когда всемогущий вырывал кого-нибудь из их рядов, оставляя «невосполнимую брешь». Блеклый свет уличных фонарей на их лицах, все охвачены возбуждением, опоздали, всё уже кончено. Они чувствовали себя обманутыми, такой скоропалительный отъезд, евреи, должно быть, уже давно сидели на чемоданах. Теперь на улице валялась их мебель, еврейский хлам, а в остальном фасады одинаковые, те же гипсовые розы и головки ангелов. Местным жителям было досадно, что, кроме занавесок, в комнатах ничто уже не шевелится.

В следующее воскресенье мы навестили Хелену Портен, у бабушки был день рождения. Эдмунд в воскресенье после «хрустальной ночи» отдыхал от своей работы на евреев. Он не был ни за, ни против того, что евреев проучили. Кого только лишь проучили, тот еще здесь, поэтому они в разговоре делали вид, будто евреи просто стушевались, скрылись с глаз, их проучили, и они до поры до времени отсиживаются у родственников и снова появятся, когда все станет спокойно. Эдмунд Портен сразу по окончании начальной школы пошел работать на кожевенную фабрику, принадлежавшую евреям. В первую мировую — вынужденный перерыв в работе, солдатская фотография с ранцем и в островерхой каске, шишак был замаскирован хитроумно натянутой тряпицей, так что казалось, будто на шлеме разбита маленькая палаточка. Из стрелкового окопа назад на кожевенную фабрику, и вот тебе благодарность отечества — ходи по струнке у евреев. А теперь это, хоть и запоздалое, удовлетворение. В честь чего он выпил с отцом стаканчик — слава богу, есть еще на свете справедливость. Евреям был он обязан своими деревянными калошами и пропитанной вонючей щелочью сырой мешковиной на ногах, этим приставшим к нему на всю жизнь запахом, за который кто-то должен быть в ответе; до сих пор никто его, Эдмунда Портена, не слушал, но евреям суждено теперь его выслушать. Останутся-то они все равно тем, чем были, да и он тоже. Зато ему удалось наконец облегчить душу. Кожи, которые он для них дубит, не станут от этого легче, зато самим евреям чуток потяжелей будет.