Истории Подонков - страница 7

— Утопленник! — позвали его, и Штунмахер, извиваясь всем телом, поплыл на голос малолетней русалки по имени Василиса Зинаидина. Он предвкушал всякие радости и благодарил Нептуна за то, что русалки не носят юбок.

— Где же Штунмахер? — спросил Хватов, дотлив девочку Таню и появляясь в комнате для гостей. Но ему никто не ответил, потому что все уже спали, нажравшись в дымину.

— Надо заявить, — пробормотал Хватов и пошел к телефону. Но рядом с аппаратом стоял юный барабанщик и доверчиво держал на плечах ящик с пометкой «Vodka». Держал, как атланты Землю держат.

— Откуда ты? — спросил романист, предвкушая замысел нового романа.

— Ау! — радостно ответил мальчик и стряхнул с плеча чертика. Чертик упал на пол, и барабанщик его растоптал.

— Ты далеко пойдешь, малыш, — пробормотал Хватов и попытался снять с барабанщика ящик.

Мальчишка ощерился, зарычал, укусил Хватова за левое ухо, насрал на телефон, плюнул на люстру. Или насрал на люстру, плюнул на телефон? Неважно. Произвел разрушение, но вскоре успокоился и прижался к Анне Карениной-Млековой, правильно вычислив ее как единственную женщину, похожую на его маму. Поэтесса расчувствовалась и прочла стихотворение под названием «Я родился под грохот тамтамов». Речь там шла о каком-то папуасе, умирающем от ран, нанесенных ему саблезубым тигром. Умирая, папуас вспоминал свое детство на берегу реки Конго. Были в стихотворении такие строки:

И мать моя, слепая папуаска

На счастье крокодиловый мне глаз дала.

Кончались стихи словами:

Вздохнул он тихо-тихо и поехал

На колеснице в край чужой, нездешний.

То бишь умер.

Все прониклись и допили водку барабанщика.

Когда в следующий раз Хватов вошел в комнату и спросил: — А где же Штунмахер? — ему никто не ответил, а звонить в милицию по засранному телефону Хватов посчитал неверным и, более того, опасным.

Когда великий русский писатель Ф. М. Достоевский пообещал чего-то там написать к какому-то там сроку, он, наверное, думал, что успеет. А, вернее всего, он думал, что не успеет, но как-нибудь отмажется. Но издатель попался сволочь. Не получив сколько-то там листов какого-то там текста, он настрочил на Достоевского донос и отправил самому царю-батюшке. Царь был в плохом настроении и велел Федора Михайловича расстрелять. Или повесить. На голову Достоевскому надели мешок, чтобы он, боже упаси, не увидел своих палачей и не смог бы их запомнить, с тем, чтобы потом найти и отомстить за свою смерть. И вот раздался грохот барабанов. Прогарцевал на своем Буцефале царь, и Федор Михайлович дал себе слово, что в следующей жизни никого не будет обманывать. Царь это услышал, пожалел великого русского писателя и отпустил на все четыре стороны в Сибирь.

Так гласит легенда. В отличие от других источников. А, надо сказать, поэт-лирик Браудис по имени Олег очень любил историю. Он даже создал несколько древнейших произведений, самые известные из которых — «Повести временных лет» и «Одиссея». «Одиссею», правда, писал в соавторстве с Хватовым и его старшим братом из Сибири. В остальное время Браудис сочинял стихи о любви. На заре творчества это звучало так:

Я тебе незабудки принес

А взамен телевизор унес

Не ругайся, любимая, не

Телевизор-то твой на дворе

Честно говоря, Браудис и сам не понимал, о чем пишет. Ориентировался по критическим отзывам, в которых его называли «певцом нового дня» и «мусорным ящиком поэзии». Браудис пытался вникнуть, но в конце концов решил, что и «певец» и «ящик» суть одно, но хорошее или плохое — решить так и не смог.

Его стихи крепчали. Послание к одной знакомой даме начиналось словами:

На Вас смотрю я сквозь туман

Как вы читаете Коран

Дама не читала Коран. Напротив, она, мягко сказать, ненавидела тех, кто читает Коран. Когда Браудис смог ходить и думать, он исправил слово «Коран» на слово «роман», решив, что лучше быть беспринципным, чем мертвым. Его стихи стали несколько расплывчатыми:

Когда-то где-то где-то там

Я встретил Вас, моя мадам

Вы что-то как-то чем-то мне

И оказался я во сне

Хватов переделал последнюю строчку, изменив «во сне» на «в дерьме». И это было обосновано, так как после одной такой мадам Браудис был вынужден скрываться по поэтам, потому что высокий мадамистый муж пообещал оторвать поэту кое-что немаловажное и приклеить на задницу. Браудис быть может и не испугался бы, но муж оказался человеком слова и, подкараулив поэта у булочной, так дернул, что все вокруг на секунду осветилось по-другому, и Браудису даже показалось, что он лицезрел Будду. После того случая поэт стал осторожней, но в общем был доволен, потому как любовницы в один голос уверяли, что немаловажный предмет стал немного длиннее. Это, конечно, плюс. Минус же был в том, что критики перестали называть Браудиса «певцом» и называли только «ящиком». Браудис поднапрягся, и: