История крестовых походов в документах и материалах - страница 20

Остановимся подробнее на втором произведении. Его автор — новгородец, находившийся в Константинополе в памятные дни апрельского погрома 1204 г. Вскоре после завоевания Константинополя он составил рассказ о виденном — «Повесть о взятии Царьграда фрягами», включенную затем в Новгородскую летопись[1].

Этому произведению свойственна та же главная черта, что «Хождению» Даниила: относительная беспристрастность, «нейтральность», делающая «Повесть» источником большой достоверности. Наблюдательность летописца, отметившего немало любопытных деталей двукратной осады византийской столицы крестоносцами, точность хронологических и топографических данных, обнаруживаемая сравнением известий «Повести» с сообщениями других современников и очевидцев, — все это придает памятнику значение одного из наиболее содержательных источников по истории Четвертого крестового похода. Так, бросается в глаза большая четкость в описании батальных сцен. Описания эти в основном совпадают с соответствующими данными латинских мемуаристов Четвертого похода, однако во многом и уточняют их, что лишний раз говорит о несомненной достоверности свидетельств новгородца.

Латинские историки, будучи апологетами рыцарского воинства, обходили молчанием или стремились смягчить его недостойные «подвиги» в Константинополе. Они воспевали захват города как величайшее историческое событие. Папа Иннокентий III усматривал в завоевании Византии католиками истинное «чудо божье». Не в пример латинским повествователям, русский очевидец рассказывает о взятии Константинополя сдержанно; он правдиво рисует вандализм рыцарей, проявленный ими в древней столице империи, говорит о тайных мотивах, руководивших крестоносцами и их предводителями: «Фрязи же и вси воеводы их възлюбиша злато и сръбро, иже мъняшет имъ Исаковицъ». Описание грабежей фрягов в византийских церквах и монастырях превосходно показывает не только алчность крестоносцев, но и уточняет масштабы истребления предметов культа, о чем западные мемуаристы умалчивают; правда, они отмечают огромные размеры добычи, взятой в Константинополе, но такой «инвентарной описи» погубленного и присвоенного церковного имущества, которую составил русский очевидец апрельских событий 1204 г., не найти, пожалуй, ни у кого из латинских мемуаристов.

Вместе с тем, описывая бесчинства фрягов, автор «Повести» не позволяет себе чрезмерного «нажима», подобно византийскому вельможе Никите Хониату, также являвшемуся очевидцем событий, изложенных в его «Истории». Последний явно не скупится на горькие филиппики против латинян; он то и дело выражает чувства гнева и скорби, прибегает к сарказму, чтобы поведать миру о надругательствах захватчиков над жителями Константинополя, о творившихся ими кощунствах в храмах и на площадях, о варварском истреблении старинных памятников искусства. Местами его рассказ представляет собою явную стилизацию «плача» об участи великого города, стенание о злосчастной судьбе тех, кто пал жертвами насилий латинских завоевателей, о гибели замечательных культурных ценностей, веками накапливавшихся в столице и в два дня обращенных в груды развалин и пепла.

Новгородец, тоже проживавший в Константинополе в дни вторжения рыцарей, излагает виденное гораздо строже, проще и эпически объективнее. Объективность тона составляет бесспорное достоинство «Повести» как источника. Автор опечален гибелью константинопольских святынь, как и всего «Греческого царства», но печаль не застилает ему глаза: он верен долгу историка и старается передать факты так, как сам их наблюдал.

Нельзя, однако, не заметить и другое: повествуя о бесчинствах крестоносцев, новгородец переносит центр тяжести на описание их преступного поведения в константинопольских церквах. Если Никита Хониат подробно перечисляет, что было разрушено из художественных ценностей, то его единоверец, русский летописец, пишет лишь о разграблении драгоценных предметов церковного обихода. Он рассказывает о том, что фряги надругались над монахами, монахинями и священниками, избивали их, о чем нет ни слова в латинских хрониках.