История моей любви - страница 24

И с тех пор провожать меня домой стал Алексей. Мы с ним почти не разговаривали — молчаливый он вообще, да и мне попусту тогда болтать не хотелось, — просто шли рядом до метро, рядом спускались по эскалатору, вместе ехали в вагоне, вместе поднимались наверх, снова шли рядом до моего дома… Просто как-то по-новому надежно и почти легко чувствовала я себя, когда он был рядом со мной…

Но все-таки Леша рассказал, что отец его давно умер, а у матери было два инфаркта, что живут они с ней в двухкомнатной квартире. А еще позже он сказал мне, что был женат, но прожили они вместе всего полгода, потом жена ушла, детей у них не было… Сама я, конечно, ни за что, не спросила бы его, что же явилось причиной развода, но он пробасил смущенно:

— Она красивая была, вот вроде тебя, ну а я-то, сама видишь, медведь медведем… — И вздохнул: — Вообще Кате броский и громкий мужчина был нужен, который живет играючи, ну, и вышла она за одного музыканта.

— Счастлива?

— Разошлась она с ним.

— Ребенок остался?

— Мальчик.

— Приходила к тебе проситься обратно? — спросила я, вдруг озаренная догадкой.

— Ага.

— Чего ж обратно не принял?

От смущения он покраснел, виновато пожал широченными плечами:

— Не мог никак…

— Простить не мог? — помогла я.

— Ага.

— Это я понимаю! — и я взяла его под руку.

Хуже всего мне было по вечерам, если я оставалась одна дома, и по ночам, когда не спала…

Но ко мне часто заходили Павел Павлович с женой или смешной Петька Гвоздев: лицо у него круглое и в густых крупных веснушках, а волосы — рыжие… И я бывала у Павла Павловича дома, наслаждалась покоем и пиратами Марфы Кондратьевны. Однажды засиделась так поздно, что осталась у них ночевать.

Часто ездила и на кладбище. От завода моим погибшим родителям поставили памятник, могилы обнесли оградкой, аккуратно покрасили ее. Я входила в оградку, садилась на скамейку около могил и молчала, положив цветы… Была уже поздняя осень, голые деревья гнулись под ветром, он кружил желтые листья… Заплакать я почему-то не могла, хоть и чувствовала вязкую тоскливую горечь. И чаще остального вспоминались мне наши воскресные утра, когда мы трое сидим за столом, пьем чай, и отец с мамой счастливы, и я… Иногда хотелось мне так же начистоту поговорить с мамой и отцом обо всем, как мы это делали в последний месяц по утрам: много еще оставалось, о чем мы не успели договорить. И, забываясь, я начинала: «Вот вы мне говорили…» Но тотчас вспоминала, что отец с мамой ведь не слышат меня сейчас, и сидела молча, поеживаясь от ветра.

А однажды кто-то положил вдруг на могилы по букетику цветов и сел потом со мной рядом. Я осторожно покосилась и увидела, что это Леша. Долго мы с ним сидели так молча, а после он обнял меня за плечи, мы встали и пошли. Он проводил меня, как обычно, до самой моей парадной, но и на этот раз я не решилась пригласить Лешу к себе, хоть и очень хотела, но боялась этого, видно, до конца еще не была уверена в себе.

Теперь-то я понимаю, что многое еще я должна была пережить, чтобы очиститься от шелухи, повзрослеть и обуздать свой характер, а тем самым и дорасти до Леши.

И вот наконец-то ко мне въехала новая соседка.

Я пришла с работы, переоделась и поела, даже посуду уже вымыла, вдруг послышался негромкий и короткий звонок. Сняла передник и побежала открывать. Так и чувствовала почему-то, что это — новые жильцы. Просто заждалась уже их, наверно. Но распахнула двери и растерялась, даже решила, что ошиблась, — такими представительными и хорошо одетыми были эти люди, так вежливо они молчали, чуть улыбаясь и глядя на меня. Я чуть не спросила: «Вы к кому?» — но вовремя спохватилась, даже подтянулась, вопросительно молчала. Только вот сама чувствовала, как неожиданно сильно растерялась, даже побагровела до ушей.

— Вы Лаврова? — спросил наконец негромко и как-то особенно уважительно мужчина, спокойно и приветливо глядя на меня большими светло-голубыми глазами сквозь старомодное золотое пенсне; его холеное полное лицо было румяным, хоть он и старше, конечно, моего отца; и аккуратная бородка, как у профессора, и дорогое осеннее пальто, и шляпа, конечно, а в руке — трость.