История нравов. Буржуазный век - страница 21

Разумеется, это не значит, что классовые понятия и чувства были совершенно уничтожены и перестали существовать. Совсем напротив. Никогда классовые отличия в такой мере не культивировались и не вырабатывались, как именно тогда. Подобно тому как в присутствии короля никто не смел сесть без особого приглашения, так каждому сословию была предписана особая «ливрея», ясно указывавшая на отделявшее его от вершины человечества расстояние. Для населения был установлен самый строгий табель о рангах. Что было запрещено делать по отношению к монарху придворным, не могла себе позволить служанка по отношению к госпоже, мещанка по отношению к даме и т. д. Над всеми царило абсолютистское убеждение, что только с барона начинается человек.

Само собой понятно, что при таком резком делении на классы выскочки особенно ярко подчеркивали свое классовое превосходство, подобно тому как мелкие деспоты настойчивее других требовали, чтобы в них видели образ и подобие Божье. Это так понятно, потому что претензии этих выскочек считаться в рядах людей высшего порядка в большинстве случаев покоились лишь на милости монарха или могущественного министра. Верность королю была поэтому часто не чем иным, как замаскированным страхом быть снова изгнанным от переполненного пищей государева стола. Циники прямо и открыто в этом признавались. Галиани, атташе при неаполитанском посольстве в Париже, писал подруге: «Я люблю монархию, так как чувствую себя гораздо ближе к власть имущим, чем к людям плуга. У меня 1500 фунтов дохода и я лишусь их, если разбогатеют мужики. Если бы все поступали, как я, и заботились бы только о своих собственных интересах, на земле жилось бы спокойнее. Галиматья и фразы родятся от того, что каждый желает во что бы то ни стало обслуживать чужие, а не свои интересы. Аббат Морелли пишет против духовенства, финансист Гельвеций против финансистов, Бодо против ленивцев – и все вместе о благе ближнего. Черт побери ближнего. Его нет. Говорите о том, что касается вас, или же лучше молчите».

Жажда представительствовать, поза, эти характерные внешние черты абсолютизма, являются – что вполне понятно после всего вышесказанного – также отличительными чертами общей культуры века.

Абсолютизм – грандиозная и единственная в своем роде обстановочная пьеса, и потому каждый, кто в ней участвует, обязан позировать и представительствовать. Кто этого не делал, сбивался с роли эпохи. А кто соблюдал эту роль, тот постоянно позировал и постоянно репетировал роль, или выпавшую на его долю, или же присвоенную себе. Кто позирует, тот должен уметь и контролировать себя.

Вот почему во всех дворцах аристократии, а также в домах бюргерства все стены покрыты зеркалами. Везде и всюду зеркало – главный предмет обихода. Люди к тому же хотели быть зрителями собственной позы, хотели иметь возможность аплодировать себе, и потому все только и делали, что со всех сторон рассматривали себя. Даже наверху, под балдахином постели, помещалось зеркало – люди мечтали заснуть в той позе, в которой хотелось быть застигнутыми любопытным оком, иметь даже в момент полного самозабвения возможность принять более стильную позу. Даже проявление духа часто не более как своего рода сооружение зеркала. Письма, которые писались друзьям – а тогда все писали письма, – не более как зеркала. В них человек придавал себе такую позу, в которой ему хотелось быть увиденным другими. Тогдашние письма не простые уведомления, как наши современные. Они – зафиксированные туалетные фокусы ума.

Своего рода зеркалами были и многие тысячи мемуаров той эпохи. Они отражают историческую позу, в которой человек хочет дожить до потомства. Каждый, кто занимает положение, кто обладает умом, хочет создать особую позу и обессмертить ее. Вот почему эпоха абсолютизма была вместе с тем классическим веком литературы мемуаров, и богатства этой последней и поныне еще не изучены.

С обстановочной пьесой, с позой не вяжется интимность, так как стать предметом лицезрения – высшее желание всех. Интимность поэтому исключена из жизни, и все поведение становится единым официальным актом, вся жизнь от рождения и до смерти и даже в ее священнейшие моменты. Ибо и в сфере чувств царят поза и представительство. Каждый живет, таким образом, в миниатюре жизнью абсолютного государя. Дама совершает свой интимнейший туалет в присутствии друзей и посетителей не потому, что ей некогда и она поэтому на этот раз вынуждена игнорировать стыдливость, а потому, что она имеет внимательных зрителей и может принять самые деликатные позы. Кокетливая проститутка высоко поднимает на улице юбки и приводит в порядок подвязку не из страха ее потерять, а в уверенности, что она на минуту будет стоять в центре внимания. И эпоха выработала сотни разнообразных поводов и вариаций поз – мы об этом еще будем иметь случай говорить.