Из дневника улитки - страница 51

Я говорю: может статься…

Я говорю: в таком случае я преградил бы вам путь.

На автобане под Зенфтенбергом — уже показались вдали трубы буроугольных комбинатов — я говорю Анне: «Где-то здесь перед самым концом мне еще кое-что досталось».

По виду местности не скажешь, сколько страху я тут натерпелся. По виду местности вообще мало что можно сказать. На стоянке мы скупаем чернику у женщины в платке, которая могла бы быть моей двоюродной бабушкой. Бруно спит на заднем сиденье, свернувшись калачиком. Мы уезжаем и отдаляемся.

Я не могу сказать: им надо было стрелять, когда на их страну напало пять армий. (В Израиле я слышал, как молодые евреи обвиняли своих убитых отцов и дедушек, а также тех немногих, что выжили: «Надо было защищаться, а не молча терпеть…») Как только для убийц начинает истекать срок давности, обвинение предъявляют жертвам. Они должны были сопротивляться. Идеи предвещают насилие; им можно сопротивляться. Значит, надо начать сопротивление до того, как идеи превратятся в насилие.

Миновав контрольный пункт, мы постигаем размеры затрат: бетон — колючая проволока — наблюдательные вышки — запретная полоса… С этой «границей мира» вряд ли может что-то сравниться.

Кто любит чернику? Дома мы рассказываем о Штефане и Томаше. Передаем приветы и повторяемся. Да, лес большой, можно заблудиться, там есть настоящие угольщики, делающие древесный уголь прямо в лесу, и маслята, и огромные муравейники… (Нет. Ничто не движется. Трупное окоченение приказного порядка. Даже улитки не подчиняются.) Да, там было хорошо. Речка называется Бероунка…

— А что сказал Франтишек?

— А Ольга?

— А что говорит Владимир?

— Он еще грустнее, чем всегда?

(Что теперь будет, один Господь знает.) Вы знаете, дети, что через год, когда еще больше времени утекло, смертельно заболел Владимир, которому симпатизировала Анна и с которым я был дружен; 19 октября 1970 года, тридцати девяти лет от роду, он умер. Это повергло нас в отчаяние. Потому что он, потому что Анна, потому что я… — Вас мы просили сохранять терпение.

Некролог о Владимире?

Что он сделал-упустил-хотел-начал-скрыл?

Что он не довел до конца, возложил на нас?

Как мы были близки друг другу — только кликнуть?

Когда начались его головные боли?

Что помешало нам, отделило нас от его смерти?

Я еще напишу о нем, позже.

А что теперь? Распаковать-упаковать. Чтобы время не утекло, завтра я должен снова… Речь я привез, свеженькую, написанную в Чехии.

В дороге мы готовили шпик с лисичками, купленными на ульмском базаре, возле которого каменным стражем порядка высится монастырь. — Я имею в виду не башенный шпиль, а стены — потрескавшиеся, неровные, унылые, пожелтевшие, отбитые…

Осажденный холодом, он издавал лишь лязгающие блоки слов. Скептик мерз в своей рубашке. Зубы отстукивали одну точку с запятой за другой, потому что (со средины ноября) диктовал ему только мороз. Переохлажденные периоды, которыми Меланхолия и ее высокопарная сестра спорили об обледенелом снеге. Звякающие жесты. Структура хрусталя. Подвальное окошко в морозных узорах: гравюры Утопии… — Холод проступал сквозь стены и укладывался рядом со Скептиком на тюфяк. Но он не заболел.

Сегодня я вернулся из разных направлений. Теперь я знаю больше. Промедление дается легче.

До собрания в отеле «Хёрхаммер» я побывал на территории бывшего концентрационного лагеря. (Однажды, когда мне было семнадцать и я был в плену, меня в воспитательных целях уже привозили сюда: у нас в голове не укладывалось; мы видели душевые, печи — и не верили.)

Вместе с Драуцбургом и Глоцем, кандидатом от избирательного округа Дахау, мы зашли в музей. Перед большими крупнозернистыми фотографиями и выставочными экспонатами в витринах — группы посетителей, забегающих вперед, отстающих. (Драуцбург тоже с трудом двинулся с места.) Мне дали книгу отзывов посетителей. Позднее я узнал о конфликте в городском магистрате из-за средств на содержание этой обширной территории.

Много раз видел я себя в различных ролях, видел себя семнадцатилетним, тугоухим и упрямым, видел себя сорокадвухлетним, делающим запись в книге посетителей. Я видел улитку посреди прежнего лагерного порядка. Прилипчивые следы. Вина в плотной упаковке. Я ступаю в свой собственный след.