Из осажденного десятилетия - страница 26
остаётся любить друг друга
и враг врага,
нехристианнейше,
страстно,
неистово.
А потом однажды на улицы выйдут танки, тёмно-
зелёные морды с открытым дулом, опустеют города,
деревни и полустанки, смерть взяла своё – и более
не вернула. Провода повиснут, замолчат безжизенно
окна, ваше слово, товарищ танковый пулемёт.
Только маленький жёлтый мишка лежит одиноко
у окна в подвал, ногами плюшевыми вперёд.
И когда не останется дома, цветов и мамы, только
летний лагерь на западном рубеже – поднимутся
куклы с синими волосами и велосипеды, забытые
в гараже. И пойдут домашние львы со свалявшейся
гривой, вспомнят, что они же хищные и опасные.
И ползут опустевшие улицы – тихо, криво.
На июльских клёнах – листья, от жара красные.
Тише, тише, ты не бойся, всё будет славно. По
пустому городу последняя армия строится.
Гусеница Мурзик у них за главного, а после него –
пластмассовый викинг-пропойца. Если те, кто
старше, отступили и обманули, то игрушки пойдут
воевать, и взаправду даже.
И пока они здесь стоят – никакие пули,
никакие ракеты не смогут дальше.
БЕЗ РЕЛИГИОЗНОГО
По городу идёт всепобеждающая весна.
Врывается в окна, солнечна и цветна,
от неё золотятся дома, деревья и вышина,
но они сейчас сидят втроём в полутёмном баре,
кто-то – бледный после зимы,
кто – после солярия и в загаре.
Полумрак и табачный дым их заранее старят,
их бокалы полны и речи у них пресны,
и они совсем не видят этой весны.
Вот один, например, когда-то делал свой бизнес,
сразу в нескольких бывших советских своих отчизнах,
прогорел в ноль восьмом на возросшей дороговизне
материалов – и плюнул на это всё,
мол, большой доход проблемы одни несёт,
ныне вклад есть в банке, и он живёт на проценты,
плюс сдаёт небольшую квартиру в центре,
сам проводит на даче практически круглый год,
многовато, по слухам, пьёт,
всё сидит да рыбачит,
в одиночку рыбачит,
как правило, не клюёт.
Вот второй: он сидит на таможне, и пока никаких
проблем,
он имеет свой небольшой процент
и свой небольшой гарем.
Не доказывает теорем,
не думает над бытием.
Отрастил себе брюшко, но язык по-прежнему –
жальце,
а башка расчётлива и трезва,
и червонец идёт к червонцу.
Когда его спрашивают,
не пора ли жениться и размножаться,
он всегда смеётся.
Ну а третья раньше была распутна, но это всё позади,
перегибы юности, зуд, скажем так, в груди,
ныне занята, строит карьеру, времени нет,
разве что иногда с начальником – по-быстрячку, в обед,
говорят, мол, ради карьеры – но нет, враньё.
Просто так натура берёт своё.
Вот они сидят втроём, чем-то скованы, так давно,
что уже не упомнишь даты, и пьют вино,
ни во что не верят, обсуждают Путина, геев и Крым,
сходятся во мнении, что всё говно,
потому что давно ничего не осталось им,
потому что в небе весна, а у них темно.
И тогда в этот тёмный бар заходит Христос,
и кожа его бледна,
и они глядят, узнавая медленно,
и из глазниц проступает весна,
и становится им нестерпимо стыдно – так бывает,
что-то украв,
и во всём этом тёмном баре наступает огромная
тишина.
И он говорит им:
– Привет.
И ещё говорит:
– Ребята, налейте вина.
И ещё:
– Смотрите, а я тут воскрес.
Смертию смерть поправ.
Два часа ночи. Ночной эфир.
Привет. Твой безумный ди-джей снова с тобой.
Ты заметил, как тихо сегодня в эфире –
словно перед грозой?
Тема нашего выпуска – о том, как гибнет мир,
о том, как мы все постепенно сходим с ума.
Посмотри: этот город – огромный больной мозг,
посмотри, как потоком нейронов машины бегут
через мост,
посмотри, как каждый из нас – клетка его,
и, по-моему, он уже разрушается.
Скоро не останется ничего.
Эй, не надо бояться. Дослушай меня, эй.
У тебя есть твой безумный ночной ди-джей.
Иногда я режу руки, чтоб заглушить свой страх.
Расскажи, ты когда-то думал о тех,
кто живёт с тобою в одних домах,
ты, наверное, видел глаза их, слышал их смех.
Расскажи, ты думал о них?
Нет, не пробуй переключить волну.
Я же говорю – эфир отчего-то тих.
А ведь ты ненавидишь – не правда ли? – тишину.
Все они когда-то мечтали о том,
чтобы мир был радостен и справедлив.
Эй, но такие вещи даются тяжким трудом,
и они полегче путь предпочли.