Из осажденного десятилетия - страница 31
О, моя дорогая, смерти более нет,
о, моя дорогая, мы никогда не умрём.
ГЛИНЯНЫЙ КОТ
Ноябрьским днём, выбираясь из одеяла,
я поняла, что пошло начало финала.
Ночью я с кем-то пила, потом я рыдала,
а потом я ничего не помню. В этом-то и загвоздка.
У меня был разбит висок, и этого тоже
я не помнила. За окном, тяжело и громоздко,
нависала серая громада спального района.
Я стояла у зеркала в ванной, смотря на рассечённую
кожу,
мучаясь похмельем без единого стона,
и понимала, что кончилось что-то. В детстве
меня любили родители, и я не могла придумать,
что я буду пить так, чтоб потом отшибало память.
Я долго не могла скоординироваться и одеться
и придумать, что будет дальше,
да и будет ли какое-то дальше.
*
Недавно я стала бояться пустых квартир,
и теперь зажигаю на ночь свечу в фонаре,
ставлю её у окна, и она слегка освещает мир
жёлтым и теплым. Это не спасает совсем,
но можно почувствовать себя, как в детской игре,
в домике: трогать лучи и быть неуязвимой. Ничем.
*
Потом я собралась и поехала куда-то на Невский,
было темно, пронзительно холодно и красиво,
люди спешили, некоторые из них целовались,
возле метро поставили ёлку. Какой-то детский,
праздничный воздух налетал от порыва к порыву,
и я шла, безнадёжно любя их всех, и неловко скалясь,
а потом зашла в какую-то галерею
и увидела глиняных котов. Они были смешные,
я взяла на руки одного, самого маленького. Тогда
хозяин засмеялся и сказал мне: «Берите быстрее:
если оставите, он будет плакать». У него были голубые
глаза, и он был размером с толстопопого живого кота.
Я подумала, что теперь, кроме свечи на окне,
будет кому посидеть со мною в этом ноябрьском
финале.
Я расплатилась, и мы с котенком уехали ко мне,
в пустую квартиру, где меня не ждали.
*
Он смотрел своими глазами, удивлёнными и голубыми,
глиняными, а я плакала и говорила, сидя с ним
в одеяле,
как мои мужчины меня когда-то не полюбили,
как тринадцать моих друзей меня любили, но пере-
стали,
как мне двадцать шесть, мне холодно и одиноко,
как я никого не люблю и пью слишком много,
как моя киевская подруга не говорит со мной
из-за вопросов
политики. Котёнок трогал меня носом,
глиняным,
а ещё смотрел большими своими глазами,
я плакала, и почему-то хотелось позвонить маме.
*
Я говорю этому глиняному коту,
стоящему у меня на столе:
«А ты будешь ждать меня, если я надолго уйду,
может быть, на несколько лет?
А ты будешь ждать меня, если не будешь знать,
есть я вообще или нет?
А ты будешь ждать меня, если через две недели
я уйду на войну?
А ты будешь ждать, если меня заберут в больницу
и я из неё не вернусь?»
*
У котов, говорят, бывают друзья, но никогда
не бывает хозяев,
и ещё коты лучше всех умеют ждать и встречать,
даже если они из глины. Пока мы пьём и где-то гуляем,
лучше, чем оставленная на ночь свеча,
они прогоняют демонов из наших домов.
Он сидит на моём столе, синеглаз и желтоголов,
я думаю, что когда свёрла в моей груди
оживут и начнут шевелиться,
когда меня поймает или война, или больница,
у меня останется этот глиняный кот, повод
ещё пожить.
И я вернусь домой, и поглажу его,
и темнота не будет меня страшить.
КОТОВЬИ ПЕСНИ
за три дня до нового года
на улицы выпал снег,
приглушённо пах оранжевым и зелёным,
и мерцал по покатым крышам
и по мостам скруглённым;
в эти ночи мы стали видеть во сне
незнакомых котов, пришедших из ниоткуда,
певших песни, беззвучно исходившие из утробы.
это было не то чтобы похоже на чудо:
мы привыкли, что чудо – это любовь до гроба,
это – спастись от бандитов, кредитов и операций.
но эти коты нам просто снились и пели,
они умели слушать и улыбаться,
в их шерстяном и лёгком кошачьем теле
прятались песни, пришедшие из волшебных стран,
незнакомые песни, не имеющие языка,
песни, в которых были язычки костра,
и звёзды, светившие издалека.
потом они, конечно, перестали нам сниться:
это же коты, они сами гуляют, где захотят;
были морозы, плохие вести с границы,
были те, кто пил и хотел застрелиться,
были те, кто завёл котят.
были те, кто всю жизнь, пока был здоров,
учился петь беззвучные эти песни, –
песни другого мира, лишённые слов,