Из осажденного десятилетия - страница 32
лишённые очертаний и веса, но
оставляющие следы в глазах и во снах,
пахнущие мандаринами и тем, что придёт весна.
и пока эти песни без слов из иного мира
мы беззвучно поём,
мы никогда не постареем,
мы никогда не умрём.
КОГДА ЛЮБОВЬ ПРИХОДИТ
Алексею Журавлёву. С досихпорней улыбкой.
а, может, завтра я проснусь другой? –
с очищенной морозом головой,
без этого – когда хватаешь воздух,
а он совсем не держит ничего.
не держат стены – дом совсем не свой,
не держат мелкие вещицы – воз тех
забавных мелочей: кофейный кот,
и ёлочка, и карта на стене.
а завтра я проснусь – и все пройдёт,
и сердце успокоится во сне.
но, впрочем, это ложь. поскольку так:
когда она приходит, ни хрена
не сделать с ней. она сама решает,
куда идти. и ты, дитя-дурак
(за двадцать шесть перевалило, нах),
идёшь по снегу, тяжело дыша, и
вдали ты различаешь этот свет,
такой прозрачно-синий и живой,
и город изменяется в лице.
он станет – лес. а позже – круговерть
звёзд и снежинок по-над ледяной
равниной; и вот этот свет в конце
твоей дороги бьётся и горит,
и он – живой, единственно живой,
пульсирует и тянет, как магнит,
и кто-то у тебя над головой
с тобою говорит. не слышно слов.
когда она приходит – ты готов.
иди за ней по этой темноте,
иди за этим светом в темноте.
и вот бегу по снегу,
а затем
я завтра утром пробужусь.
но кем?
Человек уезжает с утра,
человек уезжает рано,
загрузив в багажник остаток вещей.
В зеркале заднего вида туманно,
ничего не видно вообще,
в небе поют ангелы разрушения,
ангелы прощания поднимают флейты,
падает город за ним
в собственное отражение,
медленно разваливается на зиму и лето,
на весну и осень, на дворцы, магазины,
на какие-то незнакомые лица, на отчаянье и надежды.
Человек уезжает, машина шуршит резиной
по дороге снежной.
Между точкой А и точкой Б никогда ничего не бывает,
только вот этот снег в лобовое,
верста десятая, сотая, двести сороковая,
кофе на заправках, по обочинам зелёная хвоя.
Пусть в этой точке Б ему будет любовь и слава,
таково моё слово,
пока я медленно рушусь вместе с оставленным городом,
вместе с вот этими дорогами и мостами,
рассыпаюсь на пыль и снежинки – и скоро там,
где стоял этот город, вьюга ничего не оставит.
Вот столбы километров темнеют, назад уплывают,
сумерки сгущаются раньше срока.
Вот он едет вперёд, и играет музыка,
ангелы торжественно запевают,
за его автомобилем
исчезает дорога.
Алексею Журавлёву
На обугленных снежных полях ковыль,
примерзает пепел к бревну.
Никогда не знаешь, что говорить уходящему на войну,
уходящему во сраженье, в ночную пока-ещё-тишину.
Жестяная снежная пыль оседает по всей земле,
плачут дети в разрушенных городах,
и смерзаются угли, смерзаются в серой золе,
и эпоха наша называется – ненависть,
и еще называется – страх.
Говорю: удачи, и целься чётче, и ещё говорю: люблю,
ибо что ещё говорить, когда ветер с запада лют,
пахнет злым раздором, проносится по городам.
Ничего не боюсь, говорю: удачи,
и ещё говорю: не отдам,
никакой я смерти тебя не отдам.
Вот так и наступают холода:
таким внезапным утренним бесцветьем,
всегда на грани вечности и смерти,
всегда на грани вечности и льда.
Но из того, что есть на этом свете,
я ни одной пылинки не отдам.
К окну прилипли влажные листки,
который месяц осень город гложет,
моя любовь – печатями под кожей,
всегда на грани жизни и тоски.
Я не умею не любить, и всё же
всегда сквозь боль: захочешь, так рискни.
Всегда на грани истины и смерти
дрожат и светят в этой тишине
зелёный ветер, что пылинки вертит,
огни домов в туманной пелене,
и фонари: моргают и слепят.
Всегда и всё – на грани,
но тебя
я не отдам ни смерти, ни войне.
если же говорить о любви, то лучше молчать сперва,
ибо сказано столько, что если сложить слова
в гору, то она поднимется до небес,
кто ты перед ней; муравьишка и Эверест,
наполовину закрытый багровеющей пеленой.
если говорить о любви, то лучше уж не со мной.
но если всё же – то я вижу её тропой,
когда идёшь с завязанными глазами и просишь:
кричи и пой,
потому что не видно, не слышно, не чувствую ни хрена.
потому что, когда тропа – ты всегда одна.