Избранное - страница 9
. Но не это ли самое составляет сущность и пафос романа «Мы»?
Это памятка о возможных последствиях бездумного технического прогресса, превращающего в итоге людей в пронумерованных муравьев, это предупреждение о том, куда может привести наука, оторвавшаяся от нравственного и духовного начала в условиях всемирного «сверхгосударства» и торжества технократов. Об этом же говорил, разбирая «Мы», А. Воронский: «Замятин написал памфлет, относящийся не к коммунизму, а к государственному, бисмарковскому, реакционному рихтеровскому социализму. Недаром он перелицевал своих „Островитян“ и перенес оттуда в роман главнейшие черты Лондона и Джесмонда и не только это, но и фабулу»[16].
Русская революция, гражданская война, эпоха военного коммунизма внесли свои поправки в сверхдальние прогнозы писателя.
Он столкнулся в России, которую его современник вскоре назовет «кровью умытая», с насилием, принуждением, огромным количеством жертв. Замятин стал свидетелем гигантских геологических, тектонических сдвигов, когда отдельная личность (судьба которой всегда оставалась в центре внимания нашей классики) перестала быть самодовлеющей ценностью. Крушение традиционного гуманизма, обоюдная жестокость, какая только и может быть явлена именно в гражданской, т. е. братоубийственной войне (на эту тему «Рассказ о самом главном» — 1923 год); машина подавления инакомыслия (напоминающая «бюро хранителей» в романе «Мы»), святая, но наивная вера в счастливую возможность едва ли не немедленно, сейчас растворить «я» в миллионах «мы» (об этом — почти вся пролетпоэзия тех лет: «Все — мы, во всем — мы, мы — пламень и свет побеждающий, // сами себе божество, и Судья, и Закон» — В. Кириллов; «Мы — одно, мы — одно, мы — одно…» — А. Крайский; «Мы и Вы — едино Тело. Вы и Мы неразделимы…» — И. Садофьев и т. д.) — все это амальгамой вошло в ткань главной замятинской книги.
Еще не ведая, а лишь предугадывая, какие тернии впереди и какие жертвы будут принесены во имя искомой заветной цели, Замятин стремился, в меру своих возможностей, пусть еретически, предупредить о грозящих опасностях, которые всегда подстерегали первопроходцев. А ведь речь шла о небывалом еще в истории человечества, грандиозном эксперименте. Об этом, понятно, думал не он один. В том самом 1931 году, когда Замятин был вынужден покинуть Россию, начал печататься еще глубинно не прочитанный нами роман Л. Леонова «Скутаревский», где, в частности, некий аноним посылает герою-докладчику записку. В ней он просит «напомнить ему, где именно у Бебеля сказано, что для построения социализма прежде всего нужно найти страну, которой не жалко». Разумеется, у Бебеля подобного высказывания быть не могло, и фраза, как помнится герою, принадлежит бебелевскому оппоненту Бисмарку…
Итак, вопрос вопросов — оправданы ли великие достижения и цель выпавшими на долю народа испытаниями.
Впрочем, взгляд Замятина все-таки направлен не в объектив микроскопа, а в окуляр телескопа. В романе «Мы» писатель стремился рассказать, говоря словами П. Палиевского из его послесловия к другой антиутопии — роману Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», «о так называемой „конвергенции“ (на которую тайно или явно рассчитывали многие), то есть о смешении социальных систем в один технократический котел»[17]. Он породил целую мощную традицию, представление о которой дает простое перечисление имен и названий: уже упоминавшийся «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «Приглашение на казнь» В. Сирина-Набокова, «1984 год» Дж. Оруэлла, «451° по Фаренгейту» Рея Бредбери. Но главное для нас, что Замятин был первым.
Были у него, однако, и свои предшественники. Здесь прежде всего хочется вспомнить о Достоевском с его темой великого инквизитора.
Этот средневековый епископ, этот католический пастырь, рожденный фантазией Ивана Карамазова, железной рукой ведет человеческое стадо к принудительному счастью. «Он именно, — говорит Иван брату Алеше, — ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми». Он готов распять явившегося вторично Христа, дабы Христос не мешал людям своими евангельскими истинами «соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник».