Избранное. Из гулаговского архива - страница 45
Вдруг он пронзительно, насколько позволяли осоловевшие глаза, взглянул на меня.
— Мамаша, а может, вы из лягавых? Из верных и преданных? А? Ничего, доложите. Я не боюсь. Отец сидел… Я отказался от него. Тоже верный и преданный был… А главное…
Он вплотную приблизился ко мне и прошептал:
— Главное, шкуру жалко было… свою шкуру… Ну, и женину, и детскую. А отца-то недавно реабилитировали… посмертно.
Он заплакал.
— Каково мне было бы в глаза ему взглянуть… И хорошо, что умер. А я, подлец, жив. И п-п-приветствую з-з-заботу о человеке… Доносился, мамаша, все равно. Орденоносец, мол, фронтовик, Похлебалов советскую власть р-ругает на улице… А на производстве приветствует. Донесите, мамаша. Я прошу вас донести. Отец умер арестантом, и я хочу.
Плача, пьяный побрел куда-то.
Как «технический работник», я сидела рядом с Альфским в большой комнате. Кругом происходило специальное расширенное совещание ЦК и правительства. Стулья стояли в беспорядке по всей комнате. Большинство присутствующих стояло, ходило, вопило, размахивая руками, но не сидело. Сидели только несколько человек за большим столом, покрытым, как полагается, красным сукном. Сидел председатель, старик, сидел маршал и еще какие-то неизвестные мне члены президиума. Свиноподобный старообразный руководитель дрожал, как студень. На его рыхлом лице свеже отпечатаны были злость, страх и наглость. Но преобладала, кажется, глупость.
— Как вы смели! — сотый раз повторял ему высокий бесцветный человек староинтеллигентского типа. (Я вспомнила, что он присутствовал на известном секретном сборище.) — Как вы могли? Кто вас уполномочил на такую неслыханную вещь?
— Вы понимаете, что это значит? Вы понимаете, что вы сделали? — вопил другой, красный, как бурак, от испуга и негодования.
— Это катастрофа! — рявкнул кто-то третий.
Старик-председатель вопросительно взглядывал на упорно молчавшего маршала. Этот сидел, сдвинув брови. Его холодные серые глаза поблескивали, как мне показалось, с веселым презрением и явным удовлетворением, удовлетворением режиссера. Значит, спектакль начался удачно.
— Товарищ председатель, надо же все-таки навести порядок. Товарищи! Придите в себя. Мы же члены ЦК, — беспомощно повторял какой-то лысенький человек с большим белым лицом и круглыми черными глазами. Его глаза, слова и движения были преисполнены ужаса и готовности куда-нибудь удрать.
Шарообразный толстяк, наконец, завопил в ответ на обвинения, сыпавшиеся отовсюду:
— Вы же меня и натолкнули… Вы! — пальцем, похожим на красную толстенькую морковку, он указывал на бесцветного длинного интеллигента.
— И вы! — морковка устремилась на молчавшего до сих пор человека среднего роста, среднего лица. В лице было примечательно только то, что оно было совсем плоское, с длинным плоским носом.
Плосколицый сидел. Теперь, с хорошо разыгранным, как мне показалось, удивлением он поднялся со стула.
— Я? Опомнитесь! Разговор наш имел чисто академический характер. Я просто сказал, что покойник решил бы вопрос по-своему, никого бы не спросил, что он припугнул бы тем, что у нас имеется, буржуазные правительства. Но не так бы он припугнул, как припугнули вы. Вы никого не испугали, а открыли все карты. Теперь вы пытаетесь свалить свою вину на каких-то отдельных членов ЦК, на что-то вас «натолкнувших». Детская наивность, если не сказать резче. Вас натолкнули? А сами вы не понимали, что делаете?
Бесцветный ядовито захохотал:
— Конечно, не понимает. Руководитель!
Толстяк завизжал:
— Да, покойный сделал бы по-своему, никого бы не спросил, а потом, действительно, свалил бы вину на всех и всех бы перестрелял… А я…
— А вы не умеете, — крикнул кто-то.
Раздался смех, свистки. Началось что-то невообразимое. Лысый человек с большим белым лицом и круглыми черными глазами быстро-быстро заговорил:
— Вы же окончательно погубили родину, народ. Это возмутительно! Это не по-ленински. Это непростительно.
Кто-то перебил грубо и насмешливо:
— Рутина-то уцелела бы. А вот нас бы погубил… в глазах всех компартий, всей мировой общественности. Погубил нас и почти развязал войну.