Избранное. Том первый - страница 23
– Христовенький наш! Кормилец наш! – вскочив с предамбарья, запела Фетинья. – Изждались, истосковались... за заплот глядючи! Идёт – не идёт...
Глумилась над убогим. Но так глумилась, что Григорий часто и понять не мог, что кроется за её словами. Если это издёвка, то сколько же яду и подлости надо иметь в душе, чтобы, произнося самые добрые слова, вкладывать в них унизительный смысл! Фетинья и сама толком не знала, что заставляет её потешаться над кротким и безобидным существом. Но чем больше наполнялись обидой чистые синие глаза Григория, тем сильней хотелось уколоть его и унизить.
Обычно он убегал от этого липкого словесного потока, потом день-два старался не попадаться ей на глаза. Встречались – и снова начиналось всё то же. Чем больше осознавала свою вину Фетинья, тем больней язвила.
На этот раз Григорий лишь покосился на неё и спокойно прошёл мимо. «Неуж захворал?» – удивилась Фетинья. Отряхнув пух и перья с подола, рванулась в сенки. Там скрипнула дверь. Всё заглохло.
И только Фетинье слышался шум, странный и необъяснимый, от которого болели виски: шумела кровь, красным горячим потоком переливаясь по венам, вздувалось и опадало сердце.
И жизнь шумела.
Ныло комарьё, донимавшее Полкана. Он почёсывался спиной о колоду, щёлкал пожелтевшими, но всё ещё острыми клыками, уркал. Обдутое, выветрившееся небо, слегка веснушчатое над горами, было сине и спокойно. Чистая синева его и мудрое невозмутимое спокойствие, точно зоркий материнский взгляд, вывернули Фетиньину душу наизнанку.
«Чо я злоблюсь-то? Бешеная стала совсем», – вдохнула всей грудью свежего воздуха, вслушалась – не в окружающее, в себя. Шум в ушах поутих, только перед глазами меркли чёрные и серебряные точки и в самом низу живота появилась сладкая щемящая боль. Взглянула на солнце, притенённое по краям, рассмеялась и, смежив веки, проворно взбежала на крыльцо.
Острог словно вымер, лишь изредка на осиротевшей церкви вздрагивал колокол, о чём-то спрашивал у людей, из которых каждый болел своей болью, а все вместе плыли, как звёзды по небу, плыли и не могли соединиться, не могли протянуть друг другу руки.
«Отдельные мы все... И – все вместе», – вздохнула Фетинья, сама удивившись столь неожиданным мыслям. Видно, уж совсем очумела в постоянном своём одиночестве. Задумываться стала. Но в том, что думала и задумывалась, ничего страшного для себя не видела и потому распрямила полные плечи, огладила грудь и уверенно перешагнула порог этой ненавистной и всё же дорогой для неё избы. Здесь впервые познала Ивана, здесь на глазах у неё выматерел в мужика Володей. Здесь и Васька родился.
На столе было собрано. Григорий с Васькой хлебали окрошку из черемши, огурцов и пучек, оба украдкой косились на огрузневшую, но всё ещё быструю Стешку и тотчас опускали глаза. Григорий смущался, краснел, радуясь своему счастливому смущению. Васька, крякая, подражал дяде, толкал его локтем, подмигивал, кивая на Стешку.
«Господи! И этот туда же!..» – шевельнулось горькое в душе Фетиньи.
– Присядь! Чо мечешься? – дивясь нечаянной своей доброте, сказала Стешке, подтолкнув её к столу. – И поешь. Тебе много есть надо.
– Не промялась.
– Ладно, – Фетинья повысила голос, загремела ухватами.
Стешка с матерью переглянулись. Что-то неладное с бабой творится. С чего-то вдруг ласкова стала, о ближних болеет. Прежде слышали одну ругань. Даже сыну её, Ваське, и то нечасто приходилось испытывать материнскую ласку. Рос будто зверёныш. Правда, то, чего не было у матери – доброты и внимания, – он получал от Стешки и Григория. Да и старый Отлас внука баловал. «Казаком будешь!» – говорил и скупо повествовал о дальних краях, о разных бывших с ним случаях, чаще всего смешных. И когда мальчишка, касаясь багровых стариковских рубцов, спрашивал: «Чо это, деда?» – тот отвечал со смешинкой: «Это так... о вражью стрелу оцарапался...». И стрелы вражьи казались Ваське живыми и страшными существами, хотя знал, видывал их и не раз сам стрелял из боевого лука.
Стешка, рассеянно поигрывая цветастой ложкой, улыбалась чему-то своему, только ей известному, и эта улыбка была непроницаема. «Что ж, смейтесь, – говорила она, – Володей-то мой обо мне думает... как я о нём. Остальное – сор на воде».