Избранное - страница 22

, вроде «Девятой девицы Ду». Слова о желтой иволге приводили душу в смятение. Когда она пела эту песню, ее сердце пронзала острая боль, которая, казалось, не давала ей жить дальше, ее начинала бить судорога, будто она заболела легочным недугом. Ее знобило, бросало в жар, она чувствовала во всем теле невероятную слабость и холодную пустоту. В эти минуты ей хотелось разрыдаться или, наоборот, ее вдруг начинал душить смех. Чаще она погружалась в горькие думы, а на ее лице блуждала слабая улыбка. Порой из груди вырывался глубокий стон. И, только спев несколько раз (а может быть, десятки раз) песню об иволге, пролив море горьких слез, Цзинчжэнь наконец приходила в себя и чувствовала, что она обрела освобождение и уверенность в жизни. Она снова вспоминала слова песни: «Своим криком тревожит мой сон…» Издавна и по сей день женская доля похожа на бесконечный тревожный сон! Интересно, добрался ли ты до Ляоси?

Этой ночью Цзинчжэнь повторяла песню об иволге бесконечное количество раз, словно пыталась отогнать назойливую птицу прочь… Мяуканье и мышиная возня стихли, и Цзинчжэнь наконец услышала шуршанье листьев, падавших на землю, и треск ветвей, сломанных порывами ветра. Где-то прозвучал тягучий гудок поезда и послышался стук колес, сначала громкий, а затем постепенно стихающий где-то вдали. Прошло пять, шесть минут, но она, к своему удивлению, все еще продолжала слышать эти мерные звуки: тук-тук, тук-тук! Как странно, поезда давно нет, а стук колес все еще слышится. Неужели поезд такой длинный? Почему он не уходит, почему продолжает громыхать каждым пустым вагоном?.. Тук-тук, тук-тук! Кроме стука поезда, Цзинчжэнь больше уже ничего не слышит…

Цзинчжэнь просыпается, когда на дворе уже совсем рассвело, и принимается застилать постель. Свою работу она делает серьезно, сосредоточенно, будто собирается в долгий путь по очень важному делу. Потом она наливает теплой воды в эмалированный таз, украшенный оловянной заплатой, которую сама когда-то посадила, ставит таз на старую деревянную подставку апельсинового цвета и долго умывается, поминутно опуская в воду дырявое полотенце, некогда белое, но давно уже посеревшее от ветхости. Когда тряпка пропитывается влагой, Цзинчжэнь с усилием втирает в нее мыло, сваренное на свином жире, намыливает до тех пор, пока на тряпке не появляется тонкий слой пены. Вода в тазике делается мутной еще до того, как Цзинчжэнь приступает к умыванию. Скользким от мыла полотенцем она не просто с силой, а прямо-таки исступленно трет лицо. При этом ноздрями она издает странные фыркающие звуки, словно в это мгновенье кто-то ей зажал нос и рот одновременно. Чтобы не задохнуться, она бешено сопротивляется, ее дыхательные органы бурно протестуют против насилия. Закончив омовение, Цзинчжэнь вновь опускает полотенце в таз и начинает отстирывать его, отчего вода в посудине еще больше мутнеет. Но ей кажется этого мало. Куском мыла она трет полотенце вновь, трет несколько раз, пока вода не становится совсем мутной, почти черной. Но зато лицо Цзинчжэнь теперь ослепительно белое. Чем грязнее вода, тем довольнее и радостнее чувствует себя Цзинчжэнь, потому что изменение цвета воды в тазу свидетельствует об успешном завершении ее омовения. И все же она не успокаивается, она моется еще раз.

Ни Цзао давно уже знает, что во время ритуала омовения беспокоить тетку никому нельзя. И хотя тетя нежно любит племянника, в эти минуты он старается ей не мешать, а уходит куда-нибудь подальше, потому что тетя пребывает сейчас в том состоянии, которое вызывает у домашних трепет. В эти минуты она способна, ни с чем не считаясь, смести всех и вся на своем пути. С возрастом Ни Цзао часто не без грусти задумывался, что стоит за тетиным ритуалом.

Утренний туалет подходит к концу. Тетя вытаскивает квадратную табуретку и ставит ее перед удлиненным столиком, покрытым когда-то белым лаком, но лак от времени давно потрескался и отпал, из-за чего на поверхности стола образовались шершавые пятна. Табуретка стоит ровно, на определенном расстоянии от столика. Тетя усаживается и придвигает к себе шкатулку для гребней и расчесок. Шкатулка в свое время имела лиловато-красный цвет, но краски успели потемнеть, а в отдельных местах казались совсем черными или бурыми. На столике кое-где появились пятна, словно отметины оспы. Подняв крышку, она достает овальное зеркальце и удобно прилаживает его на крышке. Она тянет за небольшую медную ручку, сделанную в форме сердцевидного листика, и выдвигает два ящичка, расположенные в левом верхнем углу шкатулки. В них лежат расческа, гребень, пудреница, дешевая помада, крем для губ и лица, а также порванная сетка для волос и несколько заколок разной величины и фасонов. От ящичка исходит сладковатый аромат. В правой части шкатулки находится небольшая дверца. Открыв ее, тетя достает черную коробку, в которой лежит блюдце с набухшими от воды стружками. Выдвинутые ящички встают на свои места, а дверца снова закрывается. Тетя разглядывает себя в старое зеркало, усеянное пятнышками, но все еще сохраняющее ровную поверхность, что позволяет без особого труда увидеть в нем отражение. Из зеркала на нее смотрит удлиненное, похожее на мужское лицо, обтянутое желтой кожей. Самой красивой частью лица, конечно, являются умные задумчивые глаза с черными блестящими зрачками. В глубине глаз скрыты тоска, рано познанная печаль и одержимость. Прекрасны ее черные волосы, очень густые и мягкие. Сама тетя уверена, что ее волосы гораздо тоньше, чем у других женщин. У тети очень высокие скулы, квадратный подбородок, крупный, может быть, даже излишне крупный нос, который ей самой очень не нравится. Тетя считает, что внешность у нее несчастливая, она таит в себе следы горя, которое сопровождает ее всю жизнь. Возможно даже, что лицо является причиной всех ее бед. Она внимательно рассматривает его, испытывая к нему неприязнь, смешанную с симпатией. Но больше всего она чувствует сейчас усталость. Она много раз вглядывается в это хорошо знакомое ей лицо, но не видит в нем того, что надеется увидеть.