Избранное - страница 22

— Проследите, чтобы на каждый бифштекс выпустили яйцо. Мясо я уже заказал.

«Кто эти люди? Что меня с ними связывает? Ведь как только станет известно о моем разорении, они в тот же миг начнут открещиваться от меня, как в свое время от бедняги Бириловича. Пять лет он их поил и кормил, но стоило ему подделать вексель, как все они в один голос стали утверждать, что ничего другого от него и не ожидали.

Что же я, проспал эти двадцать лет? Неужели и меня, как этого полоумного Бириловича, опьянила господская жизнь? Боже мой, да думал ли я о них, скажем, за десять лет до того, как впервые увидел их и стал пожимать им руки; и вообще, думал ли я о чем-либо? Вероятно, я верил им. Но какого же черта я им верил? Что я, любил их, что ли? Как бы не так! Даже имен их не знал.

Грустно, никто меня не любил, и сам я не любил никого.

Я был глуп. И самое смешное, что только теперь я это понял. Это было безумие, какая-то болезнь бесконечного ожидания и терпения… Нет, не то. Это была безумная жизнь, лишенная стержня. Ненужная жизнь… Да нет, и это не так. Ведь родился же я для чего-то? Только не сумел его найти, это что-то. Растерялся. Оказался среди этих людей и заблудился! Они вырвали меня с корнем и потащили за собой. И я перестал принадлежать себе. Я принадлежал им. Да, моя жена совершенно права: я буня. Только она не в состоянии этого понять. Я буня, я — как пшеница, которую выкопали из земли и перенесли в оранжерею. Да, я буня…»

И Паштрович рассаживал гостей и улыбался. Все думали, что эта необычная любезность вызвана его юбилеем, а на самом деле ему просто понравилась мысль, что он буня. Жаль только, что они этого не понимают. Но он непременно объяснит им. Пусть посмеются.

К полуночи дом ходил ходуном. Начались танцы, пение, гости бросали на пол пустые бокалы, а Кезмарский даже вытирал кровь со своих губ, так как, желая поразить общество, ухитрился сжевать бокал из-под шампанского.

Дамы раскраснелись, все они казались чуть-чуть сонными и то и дело без всякого повода начинали хохотать, бросались в кресла, игриво похлопывали по щекам скрипача-цыгана и дергали за усы кавалеров, требуя сказать, кто их учил целоваться.

Халас вырвал у цыгана скрипку и заиграл вальс. Все закружились, сталкиваясь друг с другом и ударяясь о косяки дверей; у стола остались только Паштрович и его жена.

Паштрович, не мигая, смотрел на люстру и тянул коньяк. Он погрузился в воспоминания, навеянные той неуловимой печалью, которая звучит даже в самом веселом вальсе.

…Он вспомнил свою молодость и те два-три бала, на которые он отправлялся с сильно бьющимся сердцем и с которых возвращался грустный и разочарованный, так как в этом вихре шуршащего шелка, блеска глаз и драгоценностей его всякий раз охватывало чувство подавленности и мучительного одиночества. Он вспомнил, что когда-то учился танцевать вальс, но так ни разу его и не танцевал, потому что боялся, что ошибется и его поднимут на смех. Случалось, он даже направлялся к какой-нибудь красавице, но сердце начинало бешено стучать, и он в нерешительности останавливался посреди залы, бледный, не зная, куда девать руки; в это время ее приглашал кто-нибудь другой, и Стипе сразу становилось легче. Придя домой, он швырял лакированные туфли в угол своей дешевой, кишащей клопами комнаты, бросался на кровать и прятал лицо в подушку. Он жалел и укорял себя; в ушах звучала музыка, и он ясно слышал смех девушки, к которой не решился подойти, проплывающей в паре с другим; а когда под утро он наконец засыпал, ему снилось, что он скользит по паркету и вдыхает нежный аромат пушистых девичьих волос…

— Ну, старик, давай и мы потанцуем! — Но после нескольких тактов госпожа Паштрович вырвалась от мужа: — Ничего-то ты не умеешь, недотепа! Халас, сюда!

С трудом пробравшись между улыбающимися парами, вспотевший и сердитый Паштрович сел и стал смотреть на жену, которая кружилась с Халасом, тесно прижавшись к нему и полуоткрыв рот, словно хотела вобрать в себя звуки музыки и дыхание молодого человека.

Паштрович почувствовал себя обиженным. Ему было больно. Это была не ревность, нет, его оскорбляла несправедливость, и, кроме того, ему было стыдно. Быть может, жена ему изменяет и весь город давно смеется над ним, как над простофилей, который ни о чем не подозревает? Боже, до чего все это мерзко! Об этом он тоже никогда не думал, а если и думал, то отвлеченно, так же, как человек иногда думает, способен ли он убить. Теперь эта мысль пришла ему в голову всерьез: но сейчас он воспринял ее с тупой болью, как еще один укол в сильно израненное тело.