Избранное - страница 35

Окрестные собаки собираются вокруг него и по ночам заунывно воют.

1909

Перевод Т. Поповой.

Когда отец, взяв меня за руку, повел записывать в четвертый класс к господину Йовану Чутуковичу, сердце у меня под новой курточкой колотилось отчаянно. Волнение мое объяснялось отчасти тем, что мне было жалко расставаться с каникулярными штанами, в которых так удобно лазить под мосты и взбираться на деревья в чужих садах, отчасти уважительным трепетом перед бородатым учителем, а отчасти и гордостью, переполнявшей мою душу. Надо вам сказать, что в школу я шел, сжимая под мышкой новые учебники: хрестоматию, задачник, географию. Они были толще, в более плотных переплетах, с множеством картинок и стоили дороже, чем разные там буквари и библейские сказки. И пока господин учитель смотрел на меня сквозь большие выпуклые стекла черных очков и серьезным, замогильным, хотя и добрым голосом подбадривал, говоря, что жить мы будем дружно, надо только вести себя хорошо, я разглядывал его длинную мягкую волнистую бороду, которая плавно колыхалась при каждом его слове, и размышлял, почему учитель не носит черный галстук, как мой отец и другие господа, и как — о боже — он выглядит, когда умывается. Учитель мне понравился, хотя я и не перестал его бояться. В школе про учителя четвертого класса говорили, что он строгости необычайной, но, правда, никогда не бьет. Первое мне было вполне понятно, а второе просто не укладывалось в голове. Какая может быть строгость, если не бить учеников тростью по рукам? Это казалось мне загадочным и внушало страх. Но все же в моем трепете перед учителем больше всего было уважения к его почтенному возрасту. До сих пор моими учителями были люди молодые, которые смеялись вместе с нами, играли в мяч и нередко посылали нас отнести цветы их хорошеньким барышням. Помню, что во втором классе, возвращаясь домой, я всегда делал круг, чтобы пройти мимо дома дьякона и посмотреть, как торчит под окном дьяконовой дочки Анки господин учитель Паица и как он постукивает тросточкой по своей туфле. Я считал своим долгом громко с ним поздороваться, но он почему-то меня не замечал. Тем не менее это доставляло мне громадное удовольствие, и всю дорогу домой я смеялся.

Едва мы вышли из школы, я вопреки запрету отца помчался прямо домой, чтобы через забор подразнить соседскую девчонку Мацу, которая перешла лишь во второй класс. Я покажу ей сквозь штакетник страшные, огромные и длинные числа в задачнике, запутанные горбатые дроби — настоящие ребусы для семилетней рохли, которая только и знает, что облизывать губы, есть зеленые абрикосы, баюкать куклу да ходить с ней по гостям. Она, разумеется, вытаращит в изумлении глаза и — вот индюшка! — пустится наперед реветь, едва услышит, что таблица умножения — пустяки по сравнению с проклятыми дробями. По пути домой я то и дело совал нос в новые учебники, наслаждаясь запахом бумаги и свежей типографской краски.

Не прошло и месяца, как мы полюбили своего учителя. Незаметно для себя мы настолько привыкли к нему, что все наши разговоры так или иначе вертелись вокруг него. Когда мы играли в школу, Мита, умевший всех передразнивать, превосходно копировал походку, движения и голос учителя. Особенно здорово у него выходило, когда он, подражая господину Чутуковичу, поднимал карандаш, опускал его и барабанил им по столу или, совсем как наш низкорослый учитель, становился на цыпочки, стремясь дотянуться до верха доски, что, учитывая возраст учителя, выглядело весьма забавно. Правда, над господином учителем мы никогда не смеялись, мы смеялись над Митой. Во сне мне часто снились уроки. Я знал каждую морщинку на лице учителя и любил смотреть на его пухлую старческую руку с широким перстнем, когда он, объясняя, клал ее на мою скамью. Мы так быстро привязались к нему, что, встречаясь со своими старыми учителями, я чувствовал себя неловко, словно я у них никогда не учился.

Не было случая, чтобы учитель ругал нас, но стоило кому-нибудь поднять в классе шум, как он прерывал рассказ, поворачивал свои круглые черные стекла в сторону провинившегося, и тут же наступала тишина, какая и в церкви редко бывает. А виноватого мы сами награждали тычком в бок. Учитель никогда не смеялся. Однако, рассказывая что-нибудь веселое, он повышал голос и говорил запинаясь, будто боролся с душившим его смехом, а мы, затаив дыхание, точно мины, готовые вот-вот взорваться, неотрывно глядели на его кривившиеся губы. В черных окнах очков нам мерещился блеск его глаз. И едва улыбка разливалась по лицу учителя, по классу проносился вздох облегчения, за которым следовал громовой хохот. Учитель размыкал губы, чуть заметно вздрагивал и, словно застыдившись, снимал очки и сосредоточенно вытирал стекла и уголки глаз большим голубым платком. Для нас это были минуты радости, мы оживленно переглядывались: «Смотрите, Чича-то