Избранные рассказы - страница 9

Таким образом иешивотник при изучении какого-либо раздела должен был переворачивать каждый день пять или десять томов.

Штудирование Талмуда насильственно отдаляло нас от жизни, травило предрассудками и звериным шовинизмом. От несуразной «науки» голова ходила ходуном.

Многие из иешивотников, и я в том числе, жили в синагоге. Мы спали на жестких скамьях, словно пассажиры в жестких вагонах поезда. Под скамьями стояли наши коробочки с имуществом. Мы вечно находились под присмотром старого «машгиаха»[21] (инспектора). Его звали ребе Шмарье. Это был высокий худой еврей цыганского типа, с узкой черной бородой. Прищуренные, черные, как смоль, глаза всегда сыпали молнии. На каждого иешивотника он смотрел подозрительно. Редко улыбался. Одно счастье, что он не каждый день бывал в синагоге. Он делал на иешивотников периодические налеты. Он, например, мог появляться в любую минуту дня и ночи, и не показывался по несколько дней подряд. Время от времени он делал обыски по нашим коробкам. Словно царский жандарм, перебрасывая, прощупывая каждый лоскуток, каждую тряпочку из имущества юных талмудистов. Иешивотники дрожали от страха. Хозяин наших душ стерег нас от безбожной литературы. Светская книга даже на древнееврейском языке считалась крамолой.

Я всегда чувствовал свою зависимость от каждого из них. Это ощущение было очень неприятное, унижающее человеческую пригодность, честь и достоинство. При встрече с Субботой, Вторником или Пятницей я всегда низко кланялся, говорил: «Здравствуй». Мне все казалось, что мой день в образе человека сейчас обзовет меня «дармоедом». Бывали и такие случаи. Случалось, что хозяйка — жена Воскресенья или Понедельника приказывала мне выносить на двор помои, приносить из колодца ведро воды или покачать ребенка.

Любой работе в доме своего кормильца я был всегда рад. Хоть чем-нибудь отплатить за обед… Между прочим, у какого-нибудь портного или сапожника я всегда чувствовал себя лучше, чем у богатого торговца. Бедный человек всегда принимал иешивотника, как гостя, и от всего сердца угощал самым лучшим, что было в его доме. Богатый хозяин кормил чаще на кухне, как нищего, остатками со своего стола.

Армия дармоедов в 50–60 иешивотников была для небольшого городка немалой обузой. Кормили их в большинстве только обедом. Каждому иешивотнику приходилось выкручиваться, кто как может, чтобы доставать себе бублик с яблоком на завтрак и ужин. Многие голодали, а некоторые умудрялись иметь по десять и больше дней в неделю, то есть, иметь по несколько пятниц на одну неделю.

Мальчишки местных жителей относились к нам, иешивотникам, с презрением. Иногда даже кулачные бои устраивали против нас. Это происходило главным образом летом у реки, куда мы ходили купаться.

Если иешивотников поражали до крови, никто за нас не заступался. Зато, если кто-то из иешивотников расквасит нос местному, тогда его родители приходили в синагогу и жаловались рош-гашиве. От него все узнавал ребе Шмарье, который за это всегда всыпал «малкес»[22].

Письма от невест к женихам в Америку и прочтение писем от женихов из Америки подтолкнули меня писать стихи на тему любви. Каждый день — новое стихотворение. За столом в домике, когда старая Бейля уже спала, я вписывал эти стишки начисто в красивую записную книжку, которую купил в магазине. Книжечку я назвал «Мариамь». Она была вся заполнена гимнами несуществующей девочке Мариами. Девочка моего возраста, пятнадцати лет, жила только в моей фантазии. Часто Мариамь меняла свой образ, то она была с волосами черными, как ночь, то — золотистыми, как солнце. Глаза ее были то зрелыми вишнями, то васильками. Голос ее звучал, как арфа. Смех — журчание ручейка. Дыхание — шепот цветов и колосьев под ветерком. Ее песни — пение соловушки. Все радости и печали своего сердца я посвящал прекрасной — Мариамь… Она была добрая и мудрая. Она затмевала в моих глазах мудрецов Талмуда.

Однажды в августовский день, когда через цветные стекла в синагогу пробивались солнечные лучи и превратили синагогу в фантастическое подземелье времен древнего Египта, когда ожили деревянные львы и орлы на ковчеге, я читал под печальное пение юных талмудистов гимны своей Мариамь. Книжечка со стихами лежала у меня на толстом фолианте. Я читал с увлечением вслух: