Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008) - страница 9

ближайший рейс, и, вспомнив что-то,

глядел, сосредоточа взгляд,

как, вздрагивая, сокращался

крученый шнур... Что ж, Ленинград

так Ленинград! Потом собрался,

допил оставшийся коньяк –

зачем калечить жизнь друг другу? –

завел часы, надел пиджак,

напялил плащ и – сумку в руку.

Ну вот, как Пешков по Руси,

ужом в заоблачные выси,

подумал он уже в такси.

А что? дошел же до Тбилиси,

и нам не худо: друг Реваз,

встречай! – На правом повороте

он вдруг увидел, накренясь,

свое лицо – и что-то вроде

догадки шевельнулось в нем:

он в зеркале увидел ясно

себя, но как с чужим лицом;

вот так же и она бесстрастно

пришла тогда, лицом бледна,

глазами только и сказала,

что все! что о-сво-бо-жде-на

и от того, что их связало.

А, что об этом! На углу

Вернадского, за перекрестком,

он вышел, запахнул полу –

не хаши, так бульон! – в промозглом

тумане ежась. Мрак ночной,

усугубляющий безлюдье,

редел, и с сумкой за спиной

Семенов шел, дыша всей грудью

и зло бросая взгляд косой,

как родственник, на чемодане

приехавший за колбасой

в столицу из тмутаракани

на выходной, – кося окрест,

он шел, глотая воздух ранний,

на вызов – и вошел в подъезд

с решимостью, презренью равной.

Состав как будто поредел,

отметил он, но лица те же.

Не ясно, резче он глядел

или они сидели реже,

но перемена за столом

была заметна свежим взглядом

хотя бы в том, хотя бы в том,

что тот отдельно, а не рядом

сидел с гитарой, а она

одна, но говорили пятна

у глаз, что ночь была без сна.

Так-так, решил он, все понятно.

Меж тем обычным чередом

застолье шло, в обычном стиле,

хоть был и в темпе перелом,

как если бы переключили

его с 78

баритональных оборотов

на 33, и, черт возьми,

бесовски захрипело что-то,

какой-то бас как из трубы,

забухал, не без пиетета,

съезжая с табельной резьбы

то на Соссюра, то на Шпета,

и то ль похмелье, то ль запой,

Бердяев, Розанов, Булгаков,

последний, правда, был другой,

а так все то же, кроме раков

и пива к ракам, кроме хаш

обещанных (с крестцом телячьим,

подумал он) – какой алкаш

придумал студень есть горячим?

– Штрафной! штрафной! – и под смешок

компании хозяин чинный

вином наполнил бычий рог:

– Пей, дорогой, и будь мужчиной! –

и с рогом над застольем встав

под перекрестными смешками:

– Пей, дорогой, и будешь прав! –

он пил тяжелыми глотками,

откинув голову, и рог

над головою поднимался

все выше, выше – в потолок.

И встал. И дружный рев раздался.

– Ну, с праздничком! –

Он стул нашел

для разряженья обстановки

сел, «приму» выложил на стол

и в виде рекогносцировки,

не находя с чего начать,

но как бы по привычке старой,

помедлив, пачку взял опять

и выщелкнул тому, с гитарой:

– Вы курите? –

На пять-шесть лет

тот старше был и не без позы

раскрыл при виде сигарет

двустворчатые папиросы,

весь портсигар, обмял в руке

табак и тоже по привычке,

стуча, нащупал в пиджаке,

косясь на зажигалку, спички,

– Да как когда, – и, закурив,

обвеял дымом «беломора»

и пальцами набрал мотив,

не продолжая разговора.

(И что смешно, неотразим

для женщин, он с ухмылкой тонкой

нарочно куры строил им,

а куры мечены зеленкой.)

Да, выходила ерунда:

тот вроде хват, а он зануда.

Но тут хозяин-тамада

за гостя начал от верблюда

грузинский тост, по мере сил

не нарушая ритуала.

– А хаши из чего? – спросил

Семенов, слушая, но мало,

и слыша явно невпопад

далекий от благоуханья

какой-то костный аромат.

– Забыты нежные лобзанья, –

вино и песня потекли,

и под надтреснутые звуки

он мыслями блуждал вдали,

уставясь на чужие руки...

Потом непроизвольно взгляд

он перевел назад как стрелки

на телефонный аппарат,

на две настенные тарелки.

В трех ракурсах преломлены,

в обратном высвете неверном

стояли три лица жены,

он взглядом повстречался с первым:

открытый, как бы нараспев,

припухлый рот ее был влажен.

И долго так, оцепенев,

он разговаривал с трельяжем.

Не пораженье тяжело,

в конце концов лишь пораженье

и учит нас, но как назло

ты у него на иждивенье

живешь почти как у Христа

за пазухой – вот что ужасно,

подумал он, и неспроста:

он видел, и довольно ясно,

что он ни в чем не убежден

и ни на что не мог решиться,

а так, считал себе ворон,

при этом с правом очевидца.

Пока обеденный сервиз

поштучно расставлял хозяин,

он вышел на балкон – и вниз

глядел на улицы окраин,

на ранних пешеходов, на –