Изгнание из ада - страница 29
Кто испакостил доносом эту страницу, которая поныне хранится в архиве инквизиции города Лиссабона, лежит сверху в первой из четырех папок, документирующих процесс Священного трибунала против Гашпара Нуниша Родригиша, отца Мане? Всего один листок — холодное и самоуверенное свидетельство противоречия меж человеческой природой и стремлением к богоравности, если сравнить его с гармонично-орнаментальным, каллиграфически красивым, прямо-таки неземным почерком судебного писаря в первом протоколе, лежащем аккурат под ним.
Солнце в идиллии окончательно склонилось к закату.
Дети на ступеньках большого каменного фонтана на площади Принсипал. После всех своих разысканий они пребывали в огромном замешательстве и преисполнились такой подозрительности, что уже и для самих себя не делали исключения. Вполне закономерно: они доверяли своим наблюдениям, но именно поэтому более не доверяли никому. Недоверие терзало их, и не было им ни избавления, ни свободы, ни успеха. Ведь поймать за руку, по-настоящему поймать за руку никого не удавалось.
— Можно этак годами продолжать, — сказал Фернанду, — в конечном-то счете дело всякий раз сводится к той загвоздке, с которой мы столкнулись уже сейчас: нам необходимы признания! Признания! — яростно выкрикнул он.
По меньшей мере касательно доброго десятка жителей городка они располагали подробнейшим материалом, какой вообще когда-либо систематически собирали о жизни людей, об их привычках, о пристрастиях и интересах, о социальных связях и — насколько позволял судить выброшенный мусор — о частных привычках. Однако всю эту уйму сведений можно было истолковать в обе стороны — ив оправдание, и в обвинение. По причине своего изначального недоверия ребята конечно же заранее беспощадно трактовали все в пользу обвинения, причем тот факт, что многое здесь легко повернуть по-другому и таким образом снова развеять подозрение, вызывал все более резкие вспышки злобы, их бесило, что в мозаике по-прежнему недостает последнего, решающего кусочка: «Признания!» А вдруг их разыскания и наблюдения не давали бесспорных результатов просто потому, что кое-кто среди них самих имел что скрывать, сам был опутан этой сетью? Надо ли произнести этот вопрос вслух? Ведь он напрашивается. И Мане заметил, что Фернанду жаждет вмазать кулаком — в их молчание, в физиономии братьев Пиньейру, в разинутую пасть каменной рыбы, из которой в фонтан била вода. Рвется вслепую вышибить недостающее для полной ясности. А еще Мане сообразил, что его агрессия метит не только в недостающее, нет, она подкосит и разрушит все собранное до сих пор. Кого бы ни настиг кулак Фернанду, он ударит по архиву, испортит его, разрушит. И Мане поспешно сказал:
— Фернанду прав, нам необходимы признания!
Он сидел на ступеньке, маленький, кругленький, как наседка, готовая любой ценой защищать то, что так долго высиживала. И в этот миг произошли два события.
Со стороны улицы Нова на площадь не спеша вышла Мария Пиньейру, и Мане быстро добавил:
— Но есть ли у нас способ прямо спросить кого-нибудь, жидовствует ли он? И с какой стати ему прямо, без обиняков отвечать нам «да»? — Он смотрел на Марию и: — Это же, то есть я… — Мария подошла ближе, взглянула на них, Мане чувствовал, что улыбается, попробовал сделать вид, будто улыбка у него спокойно-небрежная, чуть ли не циничная, меж тем как сам продолжал смотреть на Марию, а Фернанду и остальные вопросительно глазели на него. — Хотя бы один из нас должен завоевать доверие Пиньейру, подружиться с ними, и только таким образом…
Тут Фернанду пустил-таки в ход кулак, стукнул Мане по плечу и сказал:
— Точно! Там нужен intimo macacorio, который изнутри…
Тут Педру обернулся и глянул в ту сторону, куда неотрывно смотрел Мане; Фернанду, а следом и все остальные тоже обернулись и увидали Марию; Фернанду расхохотался, еще раз хлопнул Мане по плечу:
— Точно! Я понял. Intimo macacorio. То, что надо. Один из нас должен…
— Если мне удастся… с Марией…
Неожиданно Фернанду цапнул Мане между ног, ухватил только штаны, засмеялся:
— Тебе? Что тебе удастся? Слышь, малявка, ты ведешь протокол, а дело делаю я! Я сам…