Изобрети нежность - страница 15

Павлик неслышно пошевелился на раскладушке. Ему было приятно думать о той всегдашней Ане – упрямице и фантазерке. Но беспокойство, что с самого начала ощутил он в наступившем безмолвии, постепенно нарастало, возвращая его к событиям сегодняшнего дня, где что-то было не таким, как надо… Аня очень даже просто могла забыть свой блокнотик, потому что она пришла УЖЕ РАСТРЕВОЖЕННАЯ ЧЕМ-ТО. Павлик тогда не обратил на это внимания. А теперь одно за другим находил подтверждения этому. Аня была таинственной и против обыкновения чем-то сильно озабоченной… Татьяна Владимировна суетилась перед отъездом, бегая из кухни в комнату, из комнаты на крыльцо… И Аня, будто вскользь, поинтересовалась: «Ты соседей всех знаешь?» Кроме сторожа Алексея Кузьмича и молочницы Васильевны, Павлик никого не знал. Тогда Аня сказала про секвойю. Она часто использовала вместо обычных слов названия, которые употребляются в жарких странах… Потом вдруг заспешила домой.

Или причина беспокойства явилась к Павлику позже, когда он стоял в секрете, под корявым тополем?.. Но все, что связано с бегством или похищением Вики, выяснит Костя, это входит в его заботы… Правда, если тот громкий звук не был звуком удара… Зачем баптисту стрелять в Костю или Вику?..

Вика опять что-то невнятно проговорила сквозь сон.

А к Павлику дрема никак не шла. Впервые как-то неуютно делалось на душе при мысли о наступающем завтра.

В комнате ничто не изменилось, когда Павлик проснулся. Чувствуя себя отдохнувшим, бодрым, он какое-то время не мог понять, отчего так темно и тихо в доме. Потом уловил тоненькую полоску света на лестнице, что вела в мансарду, и вспомнил о затемнении.

Вика спала, натянув одеяло на голову. В щелку высовывался, должно быть, один только нос. Разглядеть это в полумраке было трудно.

Чтобы не загреметь раскладушкой, Павлик медленно высвободил из-под одеяла и свесил наружу одну ногу, потом другую… Наконец встал.

Костя просматривал альбом Кипренского. Постель его была заправлена, светомаскировка с полукруглого, выходящего на улицу Буерачную окошка снята. И от бодрости во всем теле, от призывной утренней яркости за окном, от веселой Костиной ухмылки на душе у Павлика развеялись остатки вчерашней тяжести. Было, правда, что-то не совсем обычное в том, что деятельный, а по утверждению Татьяны Владимировны – даже очень шумный, Костя сидел на этот раз тихо и заговорил шепотом:

– Проснулся, Павка? Располагайся. Не будем шуметь.

Он сидел у тумбочки, на краешке топчана. Павлик пристроился на табурете, ближе к окошку. День был воскресный, время раннее, и близ домов никто не показывался.

– Хочешь полистать? – Костя придвинул ему альбом.

Павлик качнул головой: нет… Оба стали смотреть на улицу, и радостное настроение, с которым Павлик вошел сюда, как-то незаметно поубавилось в молчании. Нет ничего хуже, чем сидеть и ждать, притаившись, когда не знаешь, чего ждать и сколько еще сидеть. Это опять невольно возвратило его ко вчерашнему.

– Думаешь, он тебя убить хотел?.. – спросил Павлик, не называя, кто и когда. Но Костя понял его. Неслышно засмеялся.

– Чепуха, Павка! Это я так вчера, с переполоха! Что у него – мелкашка? Откуда? А вжарил бы из дробовика, так вся Буерачная окочурилась бы от страха… Это он во что-нибудь врезался спросонья. А вообще… – Костя поднялся, шагнул к выходу и, бесшумно приоткрыв дверь, поглядел вниз, хотя кушетки да и всей половины комнаты, где спала Вика, отсюда не было видно. – Ты, Павка, сейчас бери свою одежду, – начал он инструктировать, возвратясь к тумбочке. – То есть оденешься там, внизу! И вот что… Мы здесь теперь, как в блокаде! Понял?! Это я малость что-то недошурупил – недосмотрел то есть. Нам с Викой ни шагу шагнуть, ни показаться нигде! Понял?! Так мы либо померзнем все, либо с голодухи копыта отбросим. Надо, чтобы ты ходил везде на виду, как будто жили вы и живете. Если спросят: вчера уезжали, утром вернулись. Таня, значит, в театре. Может, опять поедете. А спросят, куда, скажешь: какое ваше собачье дело? Меня ты, ясное дело, не видел! А сам потихоньку разведаешь, что там, как… Ну, что сможешь! Это раз. Во-первых, то есть. А во-вторых, молочницу вашу нам сюда подпускать нет никакого резона. Сходишь за молоком. Выздоровел, скажешь, могу теперь сам ходить… Мы с Викой, если что, – в мансарду… Да, деньги! – Костя зашарил по карманам.