Как скрипит горох - страница 2

Он бросил на родственницу беглый взгляд и в страхе отвёл его: только что проснувшийся старик всегда похож на мёртвого. Невысокая, медлительная, грузноватая Лидия Михайловна ещё не отошла от дрёмы. Старушка опиралась на деревянную палку и давила на неё не только восьмьюдесятью с хвостиком годами, но и утром, которое множит возраст. Лицо у Лидии Михайловны припухло и шелушилось. Глаза, оставшиеся голубыми, сузились в крохотные непромытые щёлки. Кудрявые, всклокоченные, короткие седые волосы тянулись вверх и вниз, к буфету и к Юре, будто очнувшаяся старушка сразу хотела ко всему прикоснуться и почувствовать отдаляющуюся от неё жизнь.

– Ну посмотри хоть на бабушку! – пошутила Лидия Михайловна, заметив, что внук сторонится её.

Это было самое трудное. Каждое утро Лидия Михайловна просила, чтобы Юра посмотрел на неё. Не просто бросил косой взгляд, а смотрел на Лидию Михайловну так, чтобы она это видела. Ей требовалось удостовериться в наличии внука, и чтобы он удостоверился в ней – может быть, так она приобретала твёрдость прожить ещё один день. Для Юры это была пытка. Он не просто рассматривал все физиологические черты предка, а видел то, как эти черты рассматривают его: как трясётся опустившийся подбородок с парой колких седых волосков; как застыло на потрескавшихся губах дурное ночное дыхание; как плавает среди лопнувших капилляров ещё не потухший зрачок. В этот момент Юра содрогался, потому что видел, во что может превратить красивую, интеллигентную женщину обыкновенная старость.

– Да я смотрел, чего уж, – промямлил Юра и наловил ещё одну порцию омлета, – вот, садись. Чаю сделать?

Налить чай нужно было в обязательно порядке, но Юра всё равно спросил, потому что не только следовало о чём-то говорить, но требовалось оставлять за старым человеком хоть какой-то выбор.

– Какой у нас сегодня приём! Ты сам приготовил?

– Сам!

– Ты умеешь!? – воскликнула Лидия Михайловна, хотя Юра готовил омлет раза два в неделю.

– Бабушка, мне двадцать лет. Я всё умею. Садись давай.

– Достань себе чистую тарелку. Там в буфете должна быть чистая тарелка. В левом отделении.

– Да-да. Ты садись главное.

Лидия Михайловна схватилась за буфет, причём схватилась как раз в том месте, где он был искалечен дверью, и подтянула себя к столу. Больные ноги с трудом согнулись, и женщина опустилась на стул.

– Умываться не пойдёшь? – с надеждой спросил Юра, – Я в умывальник воды налил.

– Да что-то не хочу. Ноги не ходят!

– Хочешь, я тебе в тазик воды налью и сюда принесу?

– Да не надо, я сама могу...

Вот это 'сама могу' Юру немного раздражало. Во-первых, бабушка сама уже почти ничего не могла. Во-вторых, 'сама могу' плавно превращалось в 'сама не хочу'. В-третьих, и это было самое важное, 'сама могу' относилось к области, которая касалась их двоих. Если бы Лидия Михайловна сначала умывалась, а потом требовала смотреть на неё, тогда Юра глядел бы не в заплывший ком, где перемешались серые, жёлтые, полусонные, истёртые пергаментные цвета, а смотрел бы во вполне человеческое лицо. Но Лидия Михайловна умываться не спешила – ей доставляло трудность выйти на улицу, и Юра каждое утро смотрел в лицо проснувшегося мертвеца. То же самое было с баней. Старушка не всегда хотела идти мыться, списывая это на погоду или просто на 'не хочу', но мыться было необходимо, потому что старость приходит с запахом, и этот запах начинал вытекать на веранду, как только утром о буфет несколько раз грохала дверь.

– Нечистым трубочистам стыд и срам, – подбодрил себя Юра, быстро доев омлет.

– Бе-бе-бе, – отшутилась старушка.

Вопреки возрасту и здоровью, которое родственники отправили подлечить на дачу, Лидия Михайловна пребывала в полном рассудке. Юра понимал, что это-то и было самое важное, что главное соображает человек или нет, и, если он соображает, то это всё равно лучше, чем любой физический недуг. Ведь если человек ни гу-гу, то его и нет – просто непослушное мясо ходит. А Лидия Михайловна не только соображала, но, как и всякий постаревший советский интеллигент, соображала хорошо и на вольные темы: на классическую музыку, чуть-чуть на латынь, на русскую литературу, анекдоты и на прочий гумус, на котором взошли многочисленные библиотекари, учителя, преподаватели и переводчики прошлого века. Поэтому старушка могла ответить не просто остроумно, а ответить так, что Юра ничего не понимал, и это ему нравилось больше всего. Кроме того, это немного пугало. Чувство юмора не сочеталось с разбитым одеревеневшим телом, которое никто не бил, но которое всё равно было в синяках – еле-еле ходит человек, умыться не может, а всё равно смеётся, шутит.