Календарные дни - страница 10
Симон, привыкший к внезапным визитерам, сгонял к загонщикам из недалекой деревушки и строго-настрого тех предупредил, чтобы были готовы.
Тем временем мужики в избе на пустяках сосредоточились, поверхностных, тощих, а ведь все они пятнадцать — двадцать лет провели в классах и аудиториях. Карабин с вязью затейливой и рисунками по золоту покоя не давал. Десятки раз его перещупали откровенно, как хуторская хозяйка мнет курицу перед отсекновением головы, поприцеливались по углам и друг перед другом посамоистязались в желании иметь такое оружие для дальнего боя. Только худой белесый Нелишнев по обыкновению молчал, но завороженный взгляд выдавал парня с головой: этого-то прельстила бы даже работа экскурсоводом в каком-нибудь карабинарии, демонстрационной ружейной комнате то есть, а нынче он починял курковки и бескурковки в механической мастерской, сигнальные и стартовые пистолеты правил. И если чего можно добавить к его характеристике как члена охотколлектива, так то, что из армии пришел старшим прапорщиком: значит, поопытнее других был в ремесле.
У Симона сын сидит тут. При взгляде на пацана просилось сравнение сентиментальное — прелесть. Лоб вылеплен четко и тепло, верно, для модели поколениям, глаза — на половину смуглого лица — зеркала доверчивости, сравнение грубое, пошлое, но другого не вытянуть с нашим эмоциональным обязательным воспитанием. Сидит второклассник со справочником, а Гагаров прилип с вопросами, которые, точно фокусник, пачками выхватывал из бороды.
— Скажи, Сашок, какие птицы прилетают к нам весной первыми? Белоносые г…, гра… Грачи. Ну, а следом? Дружественные нам с…
— Страусы, — сказал сын лесника к великому огорчению Гагарова, не поднимая лица от пособия.
Мальчику было тесно. Его не интересовали люди, нагрянувшие в его избу, наполненную колдовскими скрипами, стонами, с охапками кровохлебки и зверобоя на чердаке, где висели и козьи березовые веники, которыми по субботам бились с отцом в бане. Они только и говорили складно об убийствах, засадах, победных выстрелах. Мальчик немного послушал Салтыкова, который, как правило, стал скучно инструктировать о тренировках мастеров спорта пожарного дела, о показательных делах с наигранным пожаром и резиновыми шлангами, из которых, захлебываясь и сопротивляясь, выбрасывалась белая пена на дикую потеху зевакам.
— У нас летом торф туристы поджигают, — напомнил мальчик, будто видел разом лес в огне.
И этой тоске мальчика порадовался Салтыков, подумал, что, не исключено, быть мальцу пожарным, ну а если нет — то, по крайней мере, в лесу огня не бросит.
Спать разбрелись по лавкам рано. Гагаров, взнузданный не ко времени духом красноречия, подсел ко мне, прогнув до полу стальные пружины и затмив бородой свет, стал каяться, воняя капустой, что охоты не любит, а занимается ею по привычке. У них, дескать, и фамилия промысловая.
— Давайте посомневаемся в вашу нелюбовь, — сунулся Сменный, выставив из теплого гнезда кудрявую голову. — Предлагаю перенести исповедальные дебаты.
Я вышел на крыльцо. И на обширном дворе егеря, и в близких лесах было очень тихо. На небе точно набросили плотную маскировочную сеть, и сквозь редкие щели просвечивали яркие холодные звезды, планеты, космические корабли. Думалось, что темнота эта — мгновенная. Там, дальше, простирались голубые, схваченные изморозью дали и было много света, бесчисленно раз повторенного зеркалами послушных небесных тел. Но эта непроглядная почвенная темень была ближе, нужнее фейерверка чужой бездны потому, что — казалось — человек за несколько тысячелетий взросления привык ко всему, очеловечив даже самое нечеловеческое — смерть, истончив ее суть, как слепой китайский червь прогрызает орех, до элементарного понятия распада вещества. Привык человек ко всему, кроме одиночества. А вот расселять его в космосе — удел будущих поколений. Те ребята пройдут равные круги космического ужаса и откровений, смерти и рождения и, освободившись от стадного, поводырского чувства, обретут для невиданной любви уверенность и чисто космическое добродушие, чтобы поселиться в любой точке пространства и творить земные дела: плодиться, выращивать сады и живность. Взамен самому первому человеческому чувству — одиночества — придет другое: чувство братства, неистребимое желание поиска живого среди хаоса, когда инстинкт хранения, породивший одиночество, отойдет в тень, а восторжествует живое-в-космосе-сохранение — и так ли долго осталось ждать?