Капитан Гаттерас - страница 3
– Постой, Николаша, господин цветы принесши, а ты грубишь. – захлопала на него своими черными мхами Элла Гарсиа…
Жомпон, Жомпон, с улыбающимся золотым солнцем сзади, – всего Николаша, Элла Гарсиа говорит сиповато, понятно, по русски. Все ложь, все не так! «Бежать, бежать».
– Давайте цветочки. Когда номер кончится, очень даже рады познакомиться, а сейчас нельзя.
Он бежал в темном корридорчике конюшень. Он точно ослеп от отвращения и боли. И у самаго холщеваго выхода наткнулся с разбега на стойло: перекувырнулся головой в темень, а в воздухе болтнулись испуганныя ноги…
Так он и понял, что все обман на земле – цирк, мечты, Африка, любовь, Элла Гарсиа, кино, романы с приключениями, и гелиотропы из розового теста…
И когда в городе на телеграфных столбах и на заборах, увидал он новыя афиши, саженныя, с огромными красносиними буквами —
Не поверил Митрушкин, косо усмехнулся: «Враки-с», и прошел дальше…
А на городском пыльном выгоне уже три дня толпился народ. Был там поставлен дощатый забор, и Митрушкина скрытно волновала надпись на дверках забора: «Вход посторонним строго воспрещается». У него даже сохло во рту, так хотелось узнать, кто же такой капитан Гаттерас, настоящий ли?
Каждое утро проходил он мимо выгона и начал опаздывать в контору. По утрам никого не было у забора, не считать же мальчишек, босоту, что припадали, как зайцы к щелям.
– Кузнецкий мех, дратва, раздувает…
– А сам, што сморчек. Папиросочку курит…
Только бы взглянуть на этого Гаттераса, что за птица. Тоже вероятно, обман…
И Митрушкин прижался к забору, но в щели ничего не видать: серое что то и сморщенное громоздится перед глазами, в роде дряхлаго слона, из котораго выпущен весь воздух.
Он потому и в контору опаздывал, что все выискивал по утрам щелинку в заборе пошире, удобнее.
А дверка раз затряслась, отпихнулась и стал на пороге чернявый, маленький человечек в затертой кожаной куртке.
Засунув руки в карманы, человечек поднялся на носки, потом снова опустился на пятки и, проделав это волнообразное движение несколько раз, перекатил в угол рта папироску и насмешливо сморщил нос.
– И что вам тут надо? Надувается себе шар и пускай таки надувается, а вы каждое утро заглядываете, даже стыдно – а еще в котелке и манишке.
– Я, видите-ли, хотел бы с капитаном Гаттерасом поговорить.
– Капитан, что? Позвольте представиться, тот самый – Шмулевич – что? – Гаттерас, как в афишах…
– Так вы Шму-у-левич? – огорченно протянул Митрушкин. – А я думал вы настояний…
– Что значить настояний? Летать-то буду я, что? Вы себе в афише не напечатаете – Шмулевич. Шмулевич одно, Гаттерас другое, а оба один таки я… В Сызрани летал, в Алатыре летал, в Саранске летал. И тут полечу…
– А в афише сказано, что любителей можете брать…
– Про любителей для шика напечатано. Где вы найдете мне дурака, чтобы летал?…
– Я хочу. Я бы мог…
– А! – чернявый щелчком отбросил окурок, взглянул на Митрушкина строго.
– Отчего нет? Можно лететь. Три рубля. Что?
И с того дня Митрушкин стал пропадать за дощатым забором на выгоне. Чернявый Гаттерас чем то его привлек, может быть тем, что живо смеялся и морщил нос. Митрушкин узнал, что был раньше капитан Гаттерас аптекарским помощником в Бобруйске, а еще раньше, в Кобрине, провизорским учеником. А над забором вздувалась мало-помалу серая гора: дряхлый сморщенный слон стал набухать и молодеть снова.
– Лечу, лечу! – улыбался в день полета Митрушкин. И улыбался так светло и радостно, что его одутловатое с сонными мешками, лицо, впервые стало счастливым и ясным, как у ребенка…
Надь выгоном облака хрустящей желтой пыли. Ослепительно блистают медныя трубы оркестра. Духота, пискотня.
Митрушкин заметил, как свежо и обрадованно бьются над балаганами, над дрожащим маревом лиц, шапок, пунцовых зонтов, – флажки узкие, трепетные в голубеющем просторе.
Жадно бряцали марш медныя трубы. Митрушкину показалось, что из толпы насунулся к нему сухожилистый Готлиб Францевич с изумленно раскрытым ртом, – потный, ошалелый от смеха, – но чернявый человечек уже потащил его на шаткий помост, обитый воланами кумача.