Капуччино - страница 18
Прибытие под купол правительственной телеграммы с загадочным текстом вызвало ликование.
Ректор сразу влюбился в три слова, выпил грамм сорок водки, пел «Дубинушку», но эти три слова надо было перевести. Начался переполох. Искали знатоков, эрудитов. Два слова с помощью кафедры славянских языков удалось расшифровать. Но третье — сопротивлялось. Его не знал никто. А именно в нем была вся суть, вся соль.
Ректор был уверен, что перестройка коснулась и языка, а значит и этого таинственного слова, он повторял его на разные лады, распевал, читал справа налево — ничего не помогало, и он сел за телеграмму в Москву:
«А, может, не следует пересматривать великий и могучий русский яз…»
И тут раздалось рычание — с «Литературоведом» на повадке появился Бем. Он распахнул свои объятия, облобызал ректора.
— Гаудеамус игитур, — пробасил он, — сумус профессорум! Где коньяк, коллега?
Он развалился в кресле, сунул в пасть «Литературоведу» профессорский рогалик. Ректор расплылся в улыбке — он обожал Бема. Когда-то писатель сделал его героем своего нашумевшего романа — уважаемый профессор, с признаками начинающегося слабоумия и тремя лишними генами, делающий открытия в туалете.
Всего этого ректор не помнил, все это он начисто забыл — он знал только одно — что был главным героем нашумевшего романа.
— Как вы тогда здорово меня описали, — говорил он, наливая коньяк.
— Еще, профессор.
— Как точно!
— До краев, коллега. Не жмотьтесь!
— Прямо попали в точку. Проникли в душу! Отгадали затаенное.
Бем осушил бокал:
— У вас с памятью все так же? — на всякий случай поинтересовался он.
— Да, да! — успокоил ректор, — что за вопрос!
— Тогда я напишу о вас еще один роман.
— Благодарю вас, — ректор был польщен, — только я бы очень хотел, чтобы в нем была отражена моя роль в перестройке.
— Отразим, — упокоил Бем.
— У меня есть название, — скромно вставил ректор.
— Валяйте.
— «Отец».
— Что?
— Отец перестройки. Ведь есть же отец атомной бомбы, водородной. Я — перестройки!
— Сколько у вас сейчас генов? — поинтересовался Бем.
— Как всегда — 48!
— Не 50?
— Нет, нет, зачем мне столько?
— Как отцу…
Глаза ректора озорно загорелись:
— Судите сами. Только вчера телеграфировал: «А соберите-ка чрезвычайный пленум!» и вот, — он протянул газету, — читайте.
— «Открытие чрезвычайного пленума», — прочел Бем.
— Ну, отец или не отец?!.. Ваш роман будет бомбой, почище опенгеймеровской! Вы когда приступаете?
— В четверг, папаша.
— Тогда я вам кое-что расскажу.
И ректор поведал Бему о своих планах — о введении в России плюрализма, о второй партии и в конце обещал ему обеспечить всех советских людей отдельными квартирами.
— Вот, у меня уже готова телеграмма: «А не обеспечить ли к 2000-му году…»
— Отец, — остановил его Бем, — у меня к вам сыновья просьба.
— Что-нибудь по перестройке?
— Отчасти. У меня есть друг.
— Ваш друг — мой друг.
— Вот, вот. И вот наш друг сейчас без работы. Не могли бы вы его взять в ваш Университет?
Ректор замялся.
— Видите ли…
— Невероятно талантливый человек, редких способностей и…
— Вы говорите — талантливый? — лоб ректора наморщился, он насторожился.
Бем мгновенно вспомнил условия Университета.
— Да какое там талантливый, — заторопился он, — так, середняк, посредственность, недалек от дебила.
Упоминание дебила несколько успокоило ректора, складки на лбу разгладились.
— Когда кончил наш Университет? — спросил он.
— Он кончил, но не ваш, другой, почти Гарвард.
— Вы еще скажите Кембридж, Оксфорд! Вы же знаете наши условия!
— Что за вопрос?
— Сколько веков живет в нашем городе?
— Пока немного.
— Ну, примерно? Три?
— Три месяца, — сказал Бем.
— Ясно, — ректор задумался, — бушмен?
— Не совсем, — ответил Бем.
— Ну, хотя бы из Африки?
— Чуть севернее, — заметил Бем.
Ректор развел руками:
— Увы, при всем моем уважении к вам и вашему другу ничего не могу поделать. Не в состоянии нарушить устав. Он должен быть неизвестный, некрупный, 800 лет на наших берегах, выпускник или бушмен. Вы понимаете?!
— Послушайте, профессор, почему такая любовь к бушменам?
— Поддержка третьего мира, коллега.
— Какого мира?!! Они давно уже в ином!
— В смысле?