Карл Смелый. Жанна д’Арк - страница 27

Мы уже говорили о том, каким был будущий Карл Смелый; скажем теперь о том, каким был будущий Людо­вик XI. Дофин Людовик XI представлял собой странную смесь ума, хитрости, коварства, дерзости, трусости, здра­вомыслия, нетерпения, скрытности и жестокости. Вме­сто того чтобы называть его «ваше высочество», его можно было бы называть «ваше беспокойство», как Сен- Мар называл де Ту.

«Он только и делал, что днем и ночью вынашивал раз­личные хитроумные замыслы, — говорит Шатлен, — вне­запно усматривая множество поразительных решений».

Однако главной чертой его характера было нетерпе­ние; ему не терпелось стать кем-нибудь, но стать исклю­чительно для того, чтобы действовать. И, одновременно с тем, что в сердце у него не было ни дружеских привя­занностей, ни родственных чувств, ни веры, ни сдержи­вающего начала, он обладал умом, заставлявшим других трепетать, невероятными способностями, особенно к коварным ухищрениям, неодолимым чутьем к новизне, желанием всегда быть в движении, неудержимой жаждой идти; куда — для него не имело значения, и, для того только, чтобы идти, он, подобно нечестивой дочери Сер­вия Туллия, мог бы переехать колесницей тело своего отца!

Он ничего не унаследовал от отца, кроме любви про­стого народа. Не зная, что делать с таким страшным чадом, Карл VII направил его на усмирение пограничных областей Пуату и Бретани, где сеньоры взбунтовались против королевской власти.

Вначале все шло хорошо.

Первым бунтовщиком, которого задержал юный принц, был помощник маршала де Реца; да, известного всем ужасного Жиля де Лаваля, маршала де Реца, кото­рый позднее, в свой черед, будет задержан по приказу короля и сожжен, а скорее, задушен — ибо король раз­решил вынуть его тело из пламени — и во дворе которого обнаружили обожженные скелеты сорока детей! Так вот, именно к Жилю де Лавалю, ужасу Бретани, Людовик прежде всего и обратился.

Это встревожило сеньоров, и они стали вести перего­воры, чтобы привлечь на свою сторону того, кто был направлен против них.

Дофин принял их предложения, не заставив долго себя упрашивать.

Так разразился знаменитый мятеж, в истории извест­ный под названием Прагерия.

Проведя в Пуатье пасхальные праздники, король Карл VII сидел за столом и обедал. Входит гонец, прямо в сапогах, при шпорах, покрытый дорожной пылью, и докладывает, что Сен-Мексан вот-вот будет взят.

— Кем? — спрашивает король. — Ведь англичан там больше нет.

— Герцогом Алансонским и сиром де Ла Рошем.

Король призывает Ришмона; Ришмон призывает своих солдат; четыреста копейщиков отправляются в путь; они галопом добираются до Сен-Мексана и обнаруживают, что горожане вот уже сутки сражаются, чтобы сохранить для короля свой город.

Победа была бесспорной. Герцога Алансонского и его солдат отпустили. Герцог Алансонский был принцем крови, и ссориться с ним совершенно не хотелось. Зато солдат сира де Ла Роша вешали, топили и обезглавли­вали; самому же ему посчастливилось бежать.

Дюнуа находился там лично; но Дюнуа был человек здравомыслящий: он видел, что горожане и бедняки защищали Сен-Мексан от сеньоров, он понимал, что горожане и бедняки стоят за короля, стремящегося обе­спечить безопасность дорог, а следовательно, снабжение городов дешевой провизией.

И он одним из первых поспешил принести свою покорность королю.

Дюнуа застал короля с войском из четырех тысяч вось­мисот конников и двух тысяч лучников, состоящих на жалованье. Это была первая наемная армия — зачаток всех нынешних армий.

Король знал цену Дюнуа и принял его так, будто ничего не случилось.

Вслед за Дюнуа явился герцог Алансонский, затем гер­цог Бурбонский, а затем и дофин. Что же касается Ла Тремуйля и Вепря, то король не пожелал разговаривать с ними.

Но как же дофин согласился принять дарованное ему прощение, если не были прощены некоторые из его това­рищей?

— Ваше величество, — обратился он к отцу, — я обе­щал, что король дарует прощение всем, так что мне при­дется вернуться, если вы сделаете исключения.

На это король, уже знавший своего достойного сына, ответил:

— Людовик, ворота для вас открыты, а если, по вашему мнению, они недостаточно широки, я велю снести шест­надцать или двадцать туаз стены.