Картинки на бегу - страница 5

— Болк съел, — сказал нам хозяин-алтаец, что означало: волк съел.

Мы сделали предположение, что «болк» был двуногий. Алтаец сузил и без того узкие глаза, сказал так:

— Мы в ваши города приедем, вы нас ночевать не пустите. Мы для вас дикие люди. А мы пускаем. — Он поглядел на нас в прорези век, серьезно предупредил: — У нас воды полно, однако. Есть куда концы спрятать.

Иван завелся с полоборота:

—Ты нас на понял не бери, понял. Мы ребята ёжики, у нас в кармане ножики...

Я постарался уладить межнациональный конфликт. А как его уладишь?

На Чулышмане развернули почки березы и тополя (с перевала Кату-Ярык мы спустились на две тысячи метров). В селенье Коо побаловались заменяющим кофе ячменным напитком — толканом. В Балыкче выпили водочки, переправились через Чулышман, обогнули южный угол Телецкого озера по склону горы Тоолок, чуть заметной тропой в кедровнике. Сделали засечки на кедрах, чтобы не сбиться на обратной дороге. В устье Кыги нас встретил Николай Павлович Смирнов, отдавший мне за ондатровую шапку (растерзанную собакой) медвежью шкуру.

— А я гляжу, — сказал Николай Павлович, — на Карагае кто-то костер зажег (мы зажгли наш последний костер перед подъемом в гору, поели пшенной каши, попили чаю с сухарями), на лодке плыть нельзя, волна высокая, думаю, к нам идут, надо встретить.

Сын Николая Павловича Владимир (у Смирновых восемнадцать детей) наладился в горы, в тайгу на охоту, искать волчье логово, и мы вместе с ним. Волчий след отыскали скоро, идем по следу, «в пятку», то есть навстречу ходу волка, к тому месту, откуда он вышел, к логову. Проваливаемся по пояс в отволглые снега. Владимир чапает, как медведь, а мы отстаем. Нет у нас вдохновляющей цели, как у Владимира: убить волка, взять волченят, за всех получить премию.

— Ну что, ребята, сказал Владимир, — я побегу, а вы потихоньку следом... Не заблудитесь, озеро — вот оно...

Мы остались вдвоем с Иваном в горной тайге. По ночам трещат морозы, ревут медведи. Палим костры, рассуждаем, как лучше устроить наши дальнейшие жизни. Иван говорит, что писать в газету — значит лгать, а лгать он не будет. Я тоже что-нибудь говорю. Перед рассветом в кедровых гривах точат глухари. Я убиваю одного глухаря в темноте, другого на рассвете. Снег сходит вместе с первым теплым дождем, на нас набрасываются клещи-кровопийцы...

Последнее (предпоследнее) злоключение в этой «командировке» с нами случилось на кордоне Беле. Кордон на горном ярусе, а у самого озера лесники построили дом для каких-то своих надобностей, может быть, как бы озерный вокзал. Мы с Иваном в нем ждали моторку из Яйлю. В доме русская печка, мы ее загрузили плавником, растопили, и еще поместили в чело печи долгую лиственничную чурку, сухую, пропитанную смолой-серой, так что изрядная часть чурки осталась снаружи печи. Сами легли поближе к теплу, уснули праведным сном горных странников. Чурка в печи прогорела, снаружи тоже занялась фырчащим пламенем и рухнула на наши буйные головушки. Представьте себе: проснуться от близкого соседства — в обнимку — с горящей смолистой чуркой...

Доплыли на моторке по озеру до озерной столицы Яйлю. Колено озера от Яйлю до Артыбаша забито льдом. Торим себе путь по береговым кругякам, прижимам; до нас здесь ни у кого не хожено. Не столько идем, сколько обнимаем одну березку, потом другую. В каждом глухаре по полпуда: мошники на кедровом орехе рясные, не то что наши, тонкошеие...

Зато в Бийске... О! В Бийске я преподнес глухаря бабушке Степаниде, она в последний раз пробовала глухариное мясо еще до Первой мировой войны, у нее мужик был охотник. Анфиса Петровна вообще не видывала эдаких птиц. Мне суждено было войти в дом, приютивший меня, —добытчиком, дарителем...

Просматривая мою газету за минувшие две недели, нашел захватывающе-интересную заметку: «В бюро крайкома ВЛКСМ». В заметке говорилось, что на бюро крайкома ВЛКСМ было рассмотрено поведение журналиста имярек, признано недостойным поведения советского журналиста. Журналист имярек уволен с работы, морально осужден. Интерес заметки состоял в том, что речь в ней шла обо мне.