Кавалеры Виртути - страница 68

Наверное, все уже задали себе этот вопрос. После отражения четвертой сильной атаки немцев наступила почти полная тишина. Линкор отошел на свою исходную позицию, под стены старой крепости Вислоуйсьце, и прекратил огонь; замолчали и сменившие к вечеру свои позиции батареи гаубиц и минометов, которые поддерживали последнюю атаку пехоты. Молчали пулеметные гнезда в Новом Порту, и только кое-где раздавались одиночные выстрелы. Напряжение кровавой битвы, длившейся целый день, спало, и у защитников было теперь время не только отдохнуть, но и задуматься над собственным положением. Здесь, в подвалах казарм, куда проникало только то нарастающее, то затихающее эхо канонады, где отголоски из-за стен были единственными донесениями с поля сражения, вынужденное бездействие подгоняло мысли. Раненые одолевали вопросами капитана, который, однако, знал ровно столько же, сколько и они, и, когда заговорили немецкие батареи со стороны Бжезьно и Вислоуйсьце, он полагал, как и все в палате, что это началось польское наступление на Гданьск. Он видел, как раненые поднимались на койках, как прислушивались они к новым звукам, пробуждающим надежду, как громко выражали свою радость…

— Наше положение? — повторил майор вопрос Слабого. — Возможно, вас, как врача, удивит то, что я скажу, но пусть эта палата будет вам ответом.

Капитан не понял, и Сухарский добавил:

— У нас очень незначительные потери. За целый день боев с таким сильно вооруженным противником наши потери удивительно незначительны. Это ободряет меня. У немцев уже более ста убитых, о количестве раненых трудно что-либо сказать. Мы крепко ударили по ним, и сегодняшний день принадлежит нам. Сегодня победили мы.

— А завтра?

Какое-то время, очень короткое, ответа не было.

— Завтра должна прийти помощь. — Сухарский произнес это своим обычным, спокойным голосом и тут же спросил: — Вас, наверно, удивило то, что я сказал о наших потерях?

— Нет. Я солдат и потому могу понять вас.

— Это хорошо. — Сухарский поблагодарил его взглядом. — И я хотел бы, чтобы вы знали, что я сделаю все возможное, чтобы мои солдаты не гибли напрасно. — Он задумался на минуту и добавил: — Возможно, я должен был раньше отвести пост «Паром», но они так храбро сражались, так изрядно потрепали немцев.

Они подошли к койке, на которой лежал поручник Пайонк. Капитан сказал, предупреждая вопрос Сухарского:

— Он выкарабкается, если сделать ему настоящую операцию.

Сам он уже ничем не мог помочь. Когда принесли в казарму офицера, залитого кровью и без сознания, он на столе в своей нише сшил, скрепил поручника чем мог, но это были только полумеры. Пайонк был тяжело ранен, и ничто не могло заменить операции, которую капитан не мог сделать, имея совсем мало инструментов. В последние дни августа немцы конфисковали в Трояне вагон с полевым операционным столом, хирургическими инструментами и лекарствами, что, по сути дела, лишило его всякой возможности оказывать раненым необходимую помощь. У него не было почти никаких обезболивающих средств, и он вынимал у Доминяка пулю из плеча щипцами и перочинным ножом, а солдат, заливаясь потом, грыз платок и глухо стонал. Однако как Доминяк, так и все остальные раненые не вызывали тревоги у врача. Только состояние поручника Пайонка с самого начала было угрожающим.

— Я опасаюсь гангрены, пан майор. Тогда я ничего уже не смогу сделать.

Сухарский облокотился на спинку кровати. Он долго смотрел на желтое, осунувшееся лицо поручника.

— А когда может объявиться эта… гангрена?

Он произнес это слово с явным промедлением, неохотно, будто боясь накликать беду.

— Иногда это вопрос часов, иногда дней.

Майор выпрямился. В голосе его прозвучала нота нетерпения:

— Прошу вас говорить ясно. Вы не в госпитале, капитан, а на войне.

— Организм человека не знает такого разделения, пан майор. Я не могу сказать иначе.

Сухарский посмотрел куда-то в сторону.

— Да, — сказал он. — Да. Вы правы. Извините.

Время 22.50

Месяц посеребрил верхушки деревьев молчаливого, темного леса, бросил полоску света на пол вартовни и начал медленно ее передвигать, извлекая из темноты то часть ботинка, то приклад винтовки, согнутый локоть или лицо с закрытыми глазами, неподвижное и бесцветное в этом холодном свете. Люди спали вдоль стен на лавках, на полу, громко храпели, время от времени стонали, что-то бормотали.