Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма - страница 23

Мне было очень жаль этих водителей, грязных и немытых, в пропитанных потом нейлоновых рубашках и серых пластиковых туфлях на липучках. Они казались мелкими торговцами, своего рода экономическими беженцами из какой-то охваченной бедствием балканской страны, желающими немного заработать, покупая товары на другой стороне границы, чтобы потом перепродать их у себя дома. Чтобы размять ноги, я вышел из машины и прошел мимо двух болтающих между собой людей среднего возраста. Вдруг, как ударная волна, до меня дошло знакомое звучание их слов. Эти бледные, нездорового вида люди, в плохо сидящей одежде и привыкшие неаккуратно есть, говорили по-польски! А эти безобразные черные таблички были официальными номерными знаками Польши!

Я поспешно вернулся к своей машине, чтобы все хорошенько обдумать. Я не представлял себе поляков, которые бы выглядели так отталкивающе. Русские – да. Восточные немцы – естественно. Но не мои соотечественники!

В голове возник нелегкий вопрос: что же я на самом деле знаю об этой стране, которую называл родиной своих предков? Я вырос, наблюдая Польшу издалека, вскормленный на диете из фольклора и мифов. Свои ранние уроки я получил от деда по материнской линии, Йозефа Котански, кадрового кавалерийского офицера. Кстати, имя его любимой парадной лошади Масиеж я взял себе в качестве второго официального имени. Я любил сидеть на огромном колене деда – его рост был шесть футов и шесть дюймов – и колотить руками в его покрытую шрамами грудь. Снова и снова я готов был слушать, как он получил эти коричневые раны от шрапнели размером с монету, испещрившие его грудь, как булавки военную карту; о танковом батальоне, которым он командовал; о пяти годах, проведенных им в нацистском лагере для военнопленных. Но я никогда не спрашивал его о послевоенной жизни в Польской Народной Республике, а он мне об этом никогда не рассказывал. Так сложилось, будто сама история в нашем доме остановилась в тот день, когда закончилась война и Польша вдруг обнаружила себя по другую, неверную, сторону от традиционного европейского пути.

Я знал, что Польша вновь стала жертвой своего географического положения, как это неоднократно бывало на протяжении всей ее тысячелетней истории. Мне было известно, что западные и восточные соседи делили Польшу на части по бесчисленному количеству поводов. Я также знал, что Польша была жестоко захвачена Гитлером, а после, казалось, навеки исчезла при Сталине.

У меня в сознании возникло некое белое историческое пятно и создалось впечатление, что страна как бы перестала существовать после захвата ее коммунистами. В моей голове время совершило прыжок от 1945 года до того момента, когда во второй половине века был приведен к присяге в качестве демократического лидера Польши усатый электрик по имени Лех Валенса.

Что же произошло в Польше в тот промежуток времени, когда так много поляков пожелали стать соучастниками коммунистического обмана? Я никогда не пытался спросить об этом кого-либо. Или же я никогда по-настоящему и не хотел узнать об этом, желая, как и многие другие дети эмигрантов, забыть свою старую родину и сосредоточиться на интеграции в новое общество – огромный американский плавильный котел наций. Когда в Польше было введено военное положение и танки патрулировали улицы Гданьска, я был всецело поглощен погоней за американской мечтой, выражавшейся, например, в том, чтобы быть избранным в капитаны футбольной команды или стать президентом студенческого совета. Обычно я весь съеживался от страха и густо краснел всякий раз, когда мой дед или бабушка обращались ко мне на польском языке в присутствии моих друзей. «Мачи! Черт возьми, что это еще за имя такое?» В старших классах школы я даже убрал со спины своей футболки непроизносимую букву «z», чтобы не походить на поляка, и был удивлен, почему мои родители тогда неодобрительно покачали головами.

Когда я увидел трепещущие на ветру знакомые с детства, но теперь уже иностранные, красно-белые польские флаги над пограничным пунктом проверки документов, мне захотелось, чтобы мои дед и бабушка были живы, потому что я нуждался в ответах на миллион вопросов, задать которые у меня почему-то никогда не было времени.