Кенар и вьюга - страница 16
— Мы обязуемся возместить убытки за каждую поврежденную лозу… В контракте это будет оговорено особо.
— Меня это не интересует. Оскар, ты им что-нибудь обещал?
— Видишь ли… Я было подумал… Речь-то идет только о том, что под землей. Знаешь, все крестьяне в округе…
— Вот именно, мадам — Вулкэнеску поспешил на помощь Оскару. — Компания заключила договоры на аренду всех участков в округе. И люди охотно пошли на сделку с нами, ведь каждый заинтересован… Вы же понимаете…
— Я не желаю ничего понимать. Меня это не касается.
— Ну, разумеется, но все же подумайте, мы не торопим. Я к вам еще как-нибудь наведаюсь. Может быть, красноречие вашего мужа переубедит вас… Он так увлечен всем, что связано с нефтедобычей; представляю себе, каким счастьем было бы для него видеть возле самого своего дома пять-шесть работающих насосов… Подумайте…
С третьей попытки Вулкэнеску добился подписания контракта на особых условиях: виноградник и все, что на нем росло, равно как и урожай, оставались полной собственностью прежних владельцев, компания получала лишь право использовать недра — за хорошую арендную плату и дивиденд в размере десяти процентов от дохода с каждой работающей скважины. Аргументом, развеявшим последние сомнения Гортензии, было то, что крестьяне — владельцы небольших участков, окружавших виноградник, — согласились сдать свои земли всего лишь за пять процентов от возможной прибыли. Спустя три недели Оскар, который уже считал себя нефтепромышленником, дал Гортензии подписать контракт.
Работы велись все лето с какой-то странной, непонятной поспешностью, словно шла война и холм Цинтя нужно было взять штурмом. На винограднике, на близлежащих полях и покосах почти одновременно возникали высокие, стройные белые вышки, сколоченные из свежеоструганных досок. Сумасшедшая лихорадка охватила всех жителей округи. Первые скважины, пробитые на склоне со стороны Бэйкой, вышли в богатейший пласт: нефть шла днем и ночью.
Крестьяне, заключившие контракты об аренде, бредили нефтяными фонтанами… Случалось, что последний бедняк, у которого и земли-то было полгектара, за одну ночь становился богатеем — стоило на его поле забить нефтяной струе. В Цинте только об этом и говорили, называли имена счастливчиков, рассказывали всякие чудеса. Завороженные миражом баснословных барышей, что принесут их «собственные» скважины, крестьяне по целым дням околачивались возле работавших на их земле нефтяников в ожидании чуда.
Решительно все посходили с ума. Если компания перебрасывала трубы и технику на какое-нибудь новое место, все крестьяне тех краев, охваченные паническим страхом, что счастье ускользнет у них из-под самого носа, наперебой предлагали свои услуги, сбавляли арендную плату, не торгуясь, соглашались на любые проценты и были готовы на все, лишь бы компания обратила внимание на их клочок земли.
Не устояла перед нефтяной лихорадкой и Гортензия: онемев от восторга, она наблюдала, как за несколько месяцев на ее винограднике выросло целых семь таинственных белых башен-вышек. Оскар забросил все дела и целыми днями «инспектировал» скважины, напрочь забыв, что нехудо было бы позаботиться о виноградных лозах. Но какое значение могли теперь иметь те несколько тысяч леев, которые давал виноградник, по сравнению с сотнями тысяч и миллионами, которые принес бы один-единственный фонтан нефти? Оскар помнил все рассказы о счастливчиках, твердо рассчитывал на успех и строил блистательные планы.
В сентябре в сливовом саду Чезара Боливару — деревенского головы — первая скважина «Колумбианы» на холме Цинтя дала нефть, и деревня восприняла это как залог осуществления самых дерзновенных мечтаний. Все жители, казалось, позабыли о сне и еде, все завидовали удаче головы — тем более что, как только ему принесли первые толстенные пачки денег, он пустился в шумный кутеж и стал целыми днями пропадать в самом роскошном ресторане города Плоешть. Домой голова возвращался не иначе как на четырех каретах: в первой на бархатной подушке ехала его шляпа, во второй — плетеный кожаный хлыст, в третьей — охотничье ружье, с которым он никогда не расставался, и наконец, в четвертой полулежал он сам — обрюзгший, с заплывшим лицом и болтающимися, как плети, руками. В Цинте голова останавливался перед сельской управой, ему подавали шляпу из первой кареты, он закидывал ее на старую шелковицу, на которой обычно вывешивались всякие указы и распоряжения, и открывал пальбу по шляпе, причем не успокаивался, пока не превращал ее в лохмотья. Поглазеть на такое представление собиралась вся деревня.