Китовый ус - страница 47

Поутру, как только он проснулся, она заспешила к нему со стопкой и соленым огурцом. Костя выпил полулежа, в положении с локтя, крякнул, похрумкал, закурил и сказал:

— Послушай, мурмулька, ты хитрованка или блаженная? Наповал меня срезаешь, меня, человека в высшей степени чувствительного. Или у тебя надежду кормит принцип: взял за руку — женись? Но я человек свободной профессии, жениться — не про меня роскошь, у меня жизнь — гастроли.

Мотя прилегла с ним рядом, обняла, он отозвался, стала целовать его исступленно, приговаривая:

— Хороший ты мне, ой какой сладкий! Ой!

Била Мотю любовная лихоманка, каждую ее клеточку корежила, и такое облегчение каждый раз наступало — словно в рай попадала, и такая страсть схватывала ее снова и снова, что в чайной на базаре был срочно объявлен санитарный день, а очередной концерт заезжего коллектива художественной самодеятельности чуть-чуть не сорвался. То же самое грозило следующему дню, но Костя категорически стал утверждать, дескать, не надо дело путать с чувствами и подменять одно другим, и, встретив понимание со стороны Моти, пригласил ее на дальнейшие гастроли.

— Ты, мурмулька, джинн в бутылке, — выражался он не совсем понятно, — и, как это ни странно, прошу тебя: полезай в бутылку обратно, займись делами. Но как человек интеллигентный, я не могу лишать тебя первого, хотя и, увы, безбрачного медового месяца, стало быть, тебе нужно ударить челом начальству в направлении отпуска и — поедем по городам и весям. Я сделаю тебя администратором и ассистентом. За дело, мурмулька?

Мотя в начальство не лезла, однако слова «администратор», «ассистент» были из того самого высокого мира, к которому она причисляла Костю. Ну что такое простая буфетчица по сравнению с ними? Лишь потом, когда она, поверив балабону, уволилась с работы и поехала с ним на дальнейшие гастроли (кстати, барабан свой он оставил дома у Моти, так как тот не влезал в такси, а Костя заявил, что он может играть на любом ящике стола, только был бы у него фанерный низ), поняла, какую дала промашку. Администратор, оказывается, должен был продавать билеты даже в тех клубах, где в это время сидели, бездельничая, кассирши, сдавать до копейки выручку Косте, что вообще было против ее убеждений, должен был договариваться с клубными работниками, устраивать труппу в гостиницы или просить теток о постое, потому что коллектив Кости почему-то предпочитал небольшие городки, поселки, села; надо было выстаивать очереди на вокзалах за билетами или доставать транспорт, расклеивать афиши; ассистент обязан был подавать Косте с дурацкими ужимочками и глупым видом, после его вопроса к залу «На чем бы вам сыграть?», поперечную пилу и другие инструменты, например, волоком подтаскивать Вакуле гири, посылать из зала записки примерно такого содержания: «А правда, что Вакула сын Ивана Поддубного?», чтобы Костя мог загадочно-беззастенчиво ответить: «Он маму помнит, а папу нет». По понятиям или торгово-общепитовским меркам получалось, что администратор и ассистент у Кости все равно, что зальная, та, которая в столовых собирает грязную посуду, да вдобавок, можно сказать, сценная, да еще прачка на четырех мужиков, если учитывать еще акробатов, которые, к облегчению и радости Моти, скоро куда-то исчезли.

К счастью, гастроли Моти совершались летом, но впереди по законам природы были осень и зима, и ей при мысли, что они так будут мыкаться в слякоть и стужу, становилось зябко и тревожно, а когда забеременела, то и вовсе почувствовала себя скверно, позабыт-позаброшенной, затосковала о своем изюмском домике с огородом и садом, которые надо доводить до ума — там пропали уже клубника и смородина, на огуречной ботве наверняка висят одни желтяки, помидоры гниют, и сливы, и яблоки, и груши стоят нетронутые, — о чайной на базаре, о спокойной привычной жизни, в которой тебе ясно твое место, людям понятно, кто ты, и они тебе понятны, как и ты им. На гастролях так не было, как в Изюме, даже Костя частенько говорил, что в Изюме изюмительно, но когда она поделилась с ним своими мыслями, он как-то равнодушно отнесся к будущему ребенку, к ее желанию вернуться домой и только с вдохновением пообещал в скором времени посетить столицу юмора — Одессу. И Мотю это как-то утешило, в основном потому, что она никогда не видела моря.